Юрий КОВАЛЕНКО, Париж

16.03.2012

Исполнилось 75 лет Эдуарду Штейнбергу — яркому представителю художников-шестидесятников, так называемых нонконформистов. С начала 90-х годов Штейнберг живет и работает в Париже, Москве и Тарусе, которую считает своей родиной. Накануне юбилея художник дал эксклюзивное интервью парижскому корреспонденту «Культуры».

культура: Юбилей — это время подведения творческих итогов. Какой из них для тебя главный?

Штейнберг: Главный, думаю, в том что я реализовался как художник. По всему миру — в России, в Америке и в Европе — прошло много выставок. Есть у меня и новые идеи. 75 лет — это много, но художник работает до последнего дня своей жизни. Я родился в Москве и был таким московским гаврошем. Последние 20 лет я провожу полгода в Париже и полгода в Тарусе. Но мне жалко былого времени — не потому, что у меня ностальгия по советской жизни. Просто тогда у меня были другие возможности, которых нет в нынешней свободной России.

культура: О каких возможностях ты говоришь?

Штейнберг: Сидеть взаперти, рисовать для себя и ни с кем не контактировать. Никто меня не тормошил, никому я не был нужен. Ни о каких выставках нельзя было даже и подумать. Я четверть века работал в стол. Такая трагическая изоляция помогала, и я ценю то время. Можно сказать, что меня вырастила несвобода. Я тут ничего не придумал. Об этом говорили такие замечательные люди, как Пикассо: «Свобода губит искусство». Я это испытываю на своей шкуре.

культура: Так или иначе, во Францию ты приехал состоявшимся мастером.

Штейнберг: Да, я приехал не только зрелым художником, но и зрелым человеком. И здесь оценили то, что я создал, работая в несвободе. Но я не ожидал, что в Европе буду востребован. Вместе с тем как художнику мне многое дала Франция.

культура: Что значит «дала Франция»?

Штейнберг: Я могу конкурировать с современным искусством, и мне не страшно выставлять свою классику.

культура: Третьяковка собирается приобрести твой «Деревенский цикл», в котором около двадцати картин. Как он возник?

Штейнберг: В свое время я приехал в деревню и увидел, что она умерла. Для меня это было шоком. Я начал создавать этот цикл и не мог оторваться. Как бы там ни было, мне гораздо приятнее, когда работы приобретаются не частными лицами, а музеями — России или Запада. Третьяковка же для меня — это русское пространство, в котором я родился.

культура: Вот и Государственный центр современного искусства в Москве собирается устроить выставку трех художников, которым в этом году исполняется 75. Ты, Виктор Пивоваров и Игорь Шелковский...

Штейнберг: Значит, я признан на родине. Что может быть лучше? Меня очень интересует, что происходит в России, и, несмотря ни на какие коллизии, отказываться от нее я не собираюсь. Хотя, может, вино и сыр в Париже получше...

культура: Французского ты не знаешь, однако в Париже стал своим человеком. На улице, где ты живешь, тебя знают все — от художников до лавочников и бомжей.

Штейнберг: Действительно, люди ко мне тянутся. Человек я довольно широкий, легко иду на контакт. У меня много друзей, которые не говорят по-русски, но, удивительное дело, мы друг друга понимаем. Я только не люблю, когда Россию ругают. Ругают в основном по-хамски, зачастую сами русские.

культура: Ты всегда называл себя «почвенником». По-твоему, это тот, кто любит свою землю?

Штейнберг: Я люблю землю, на которой вырос. Земля — это наше прошлое и настоящее, наша культура и история. Художника должна постоянно подпитывать его страна со всеми ее проблемами — политическими, экономическими, культурными. И каждый раз я возвращаюсь в Россию с любовью, хотя многое в ней меня огорчает. Я живу в Европе, но если дома случится заваруха и у меня будут силы, я прилечу в Россию.

культура: Вера без дел мертва есть. И патриотизм должен быть действенным.

Штейнберг: Я занимаюсь благотворительностью, помогаю людям, с которыми связан в Тарусе, церкви, больнице.

культура: Когда ты постоянно жил в Советском Союзе, и в частности в Тарусе, тебя не искушала мысль об эмиграции?

Штейнберг: Искушала, конечно. Я мечтал уехать, а кто не мечтал? Было отчаяние — это большой грех. У меня мама русская, из Карелии, а папа — поэт и переводчик Аркадий Штейнберг — еврей, и я мог бы эмигрировать. Но, слава богу, этого не сделал. Почему не уехал? Во-первых, жена Галя (искусствовед Галина Маневич. — «Культура») была против. Во-вторых, я перечитал записки эмигрантов и понял, что я эмигрант внутренний у себя в стране, а быть дважды эмигрантом — такого просто не выдержу. Этот страх меня остановил. И конечно, любовь к России. Сыграло свою роль и письмо чешского оппозиционера Индржиха Халупецкого: «Если вы уедете, вы оставите пустое место. Поэтому уезжать я вам не советую».

культура: Русское искусство всегда было озабочено судьбой «маленького человека»...

Штейнберг: Слава богу, что озабочено. Это один из подарков Бога русскому искусству и литературе. Мы создавали огромную страну, придумали идеологию, вели войны. А все упиралось в этого маленького человека, которого не замечали и который был жертвой истории. Строит страну он, а не олигарх, который тебе пятачок из кармана достанет. В России сто человек быстро захватили миллиарды, как в свое время большевики — власть. А толку-то что? Когда в Тарусе сгорела дача Паустовского, никто из олигархов не захотел помочь, хотя этот писатель — кусок нашей истории.

культура: Твоя живопись связана с иконой?

Штейнберг: Икона для меня, прежде всего, — пространство культа. У нее вневременной художественный язык, который идет от Византии. Как художник я вышел из русского авангарда, который был связан с русской иконой. Именно через икону я понял Малевича и осознал, что делаю сам. Под иконой я подразумеваю Бога, религию. И Репин, и передвижники испытали на себе большое влияние Европы, а вот икона все-таки воссоздала что-то неповторимо самобытное, что повлияло и на авангардное, светское искусство.

культура: Однажды ты сказал, что хотел бы быть «скромной тенью Малевича». Не слишком ли ты себя принижаешь?

Штейнберг: А я хочу себя принижать. Все-таки я не совсем Малевич, хотя испытал его большое влияние и этого не стесняюсь.

культура: Кто-то сказал, что в русском искусстве Левитан и Малевич не являются антиподами.

Штейнберг: Может быть, такая оценка справедлива. Думаю, их связывает то, что они из России.

культура: Чем русская культура сегодня привлекает Запад?

Штейнберг: Праведниками и исповедниками — Достоевским, Соловьевым, Флоренским, Малевичем. В начале нынешнего века как раз во Франции и возник большой интерес к русской культуре, философии, богословию. Думаю, это могло быть вызвано и взрывом мусульманства, которое адаптируется во всем мире лучше, чем христианство.

культура: Почему в Париже русские художники, которых здесь так много, не только друг с другом не общаются, но и за глаза друг друга поругивают?

Штейнберг: Возможно, потому, что каждый художник самоутверждается и ждет аплодисментов. Когда аплодируют другому, он нервничает. Это нормально. Искусству присущ элемент соревновательности.

культура: Сегодня многие художники, деятели культуры, да и вообще интеллигенция, не выдержали испытания деньгами и славой.

Штейнберг: Интеллигенция не отвечает ни за что. Вначале она сделала первую революцию, потом вторую, сейчас кто-то хочет и третью. Ну а если ее спросить: «Что дальше?», она ответит: «А это уже меня не интересует».

культура: Париж на протяжении столетий считался светочем, меккой мирового искусства. Сегодня город на Сене превратился просто в город-музей.

Штейнберг: Париж — это не музей, а кладбище культуры. Есть, конечно, классика, которая хранится в Музее Оранжери или в Лувре. А что дальше? Пройди по парижским выставкам и галереям и увидишь: это просто катастрофа. Глобализация ведет к тому, что все становятся одинаковыми — китайцы, русские, французы... Европа продолжает жить своей буржуазной жизнью и ничего не замечает, только развязывает войны и думает, что она одна в мире. Но Европа тоже грохнется. Пусть почитают «Три разговора» Владимира Соловьева.

культура: Мы привыкли считать, что жизнь коротка, искусство вечно и красота спасет мир.

Штейнберг: Достоевский тоже мог ошибаться. Разве можем мы сказать, отчего мир спасется?! У меня пессимистический взгляд на жизнь. И искусство действительно умирает. Мы будем целый год обсуждать, что происходит на «Эхе Москвы», вместо того чтобы говорить о Дюрере или Кранахе, Ван Гоге или Кандинском.

культура: Либеральные критики убеждены, что картина далеко не единственная форма существования искусства и чем быстрее она отомрет, тем лучше.

Штейнберг: Я думаю, критики заблуждаются. Картина пока никуда не ушла. Чего они болтают? Даже соцреализм не умирает. Соцреализм в Советском Союзе я сравниваю с американским искусством — они очень похожи. Когда я приехал в Соединенные Штаты и пошел в музей, то увидел там наш «суровый стиль». Только сделали его американцы.

культура: Родина тебя не забывает — орденом наградила, выставки в лучших музеях устраивает. Зураб Церетели надел на тебя тогу академика Российской академии художеств.

Штейнберг: Признание на родине мне приятно. А то, что тогу надевал сам Зураб Константинович, — приятно вдвойне. Он же глава академии, и я к нему всегда нормально относился.

культура: Какой след оставят в русском искусстве нонконформисты?

Штейнберг: Во-первых, они часть нашей истории. Во-вторых, были такие художники, как Владимир Вейсберг, чей язык, как и мой, развивался параллельно с тем, что делалось в Европе. У нонконформистов много было оригинального, например, у того же Оскара Рабина, который мне не очень близок.

культура: Твое творчество лучше понимают в России или на Западе?

Штейнберг: Сам я такой персоналист и индивидуалист, которому не надо зрителя. Но все-таки приятно, что он у меня появился и в России, и на Западе. Правда, коллекционеров, особенно русских, я не очень уважаю. Это мода нуворишества. С коммерческой точки зрения у меня все-таки больший успех на Западе.

культура: Кто-то однажды цинично заявил: «Понять картину, значит, ее купить».

Штейнберг: Это сказал Сезанн. Тогда его картина стоила 20 франков.