Елена ФЕДОРЕНКО

15.09.2022

В интервью «Культуре» режиссер рассказал о своей новой работе — спектакле «Последний поезд», которым открыл сезон «Ленком Марка Захарова», — и о том, как обстоят дела в Театре имени Гоголя, который Антон Яковлев возглавил два месяца назад, после закрытия «Гоголь-центра».

О спектакле «Последний поезд» о влюбленной пожилой супружеской паре, которую обрекли на разлуку их взрослые дети, «Культура» писала несколькими днями ранее (см. ссылку). Зрелище получилось ярким, полным крутых виражей: здесь и феллиниевский оркестрик, и исповедальные стендапы самих актеров, и тонкие психологические сцены, и почти репризная клоунада; песни и танцы, которыми так свободно владеют ленкомовские артисты... Антон Яковлев — дебютант на ленкомовской сцене — объяснил, зачем понадобился такой калейдоскоп эмоций и почему считает цирк моделью мира.

— Как возникла идея обратиться к пьесе достаточно репертуарной и связанной, в первую очередь, с легендарным спектаклем «Дальше —тишина» Анатолия Эфроса с великими Фаиной Раневской и Ростиславом Пляттом?

— Пьесу я не выбирал, мне предложил ее поставить руководитель «Ленкома» Марк Борисович Варшавер. Поначалу одолевали сомнения, но не из-за волнений по поводу сравнений с тем знаменитым спектаклем Театра Моссовета — ведь уже прошло более полувека, а потому что история мне казалась довольно прямолинейной, очевидной. Правда, предоставленный драматургический материал был иным. «Ленкомом» рассматривалась версия современного поэта и драматурга Сергея Плотова. (В основе — роман Джозефины Лоуренс «Долгие годы» и киносценарий Вины Дельмар «Уступи место завтрашнему дню». — «Культура».)

Я некоторое время думал и понял, что можно интересно и неожиданно сделать. Добавить живой музыки, радикально изменить жанр, уйдя от мелодрамы, которая упрощает и, скорее, иллюстрирует эту грустную историю. Создать спектакль, обогащенный параллельным действием, в котором актеры выходят из образов и читают монологи «от себя». Для меня было принципиально перекинуть некий мостик в сегодняшний день.

— То есть американская история 30-х годов прошлого столетия стала для вас сюжетом вне конкретного времени?

— История для меня притчевая, сюжет — универсальный. Месяца полтора мы с Сергеем Плотовым работали над текстом, придумывали монологи, и получилась абсолютно новая версия — и по жанру, и по смыслам. Процесс ее рождения был совместным и непростым. Драматург оказался отзывчивым, хотя я его мучил, конечно, просьбами переделывать сцены и дописывать необходимые фрагменты. По-моему, он уже с ужасом ждал моих звонков. Я вносил изменения не только в процессе репетиций, но даже перед самой премьерой.

— В ряде сцен актеры в микрофон рассказывают живые истории, похожие на вербатим, и по сути сами становятся стендаперами. Это их личные зарисовки или монологи, сочиненные драматургом?

— Решил предложить артистам версии монологов — ведь не все готовы делиться своими сокровенными воспоминаниями, но сказал, что их личные истории для меня приоритетны, а написанные монологи — это страховка. Кто-то в итоге предложил свои. Кто-то личное совмещал с уже написанным: оно становилось основой, под которую актеры подверстали эпизоды, связанные с их собственной жизнью. Получились откровенные истории. Кому-то монологи не понадобились — они передают безумный выплеск собственных эмоций через пение и танец.

— Клоунско-феллиниевский «замес» спектакля был вами выстрадан или спонтанно появился в процессе репетиций?

— Эта стилистика задумана изначально, о чем я сразу и сказал директору театра. Считаю, что этому материалу она необходима. Иначе мы остаемся на том поле, которое освоил еще Анатолий Эфрос. Я не хотел уходить в классический психологический театр и решил делать совершенно условную историю. Она для меня сложнее и глубже, чем сюжет из жизни одной конкретной семьи. Это притча, гимн любви. Прожитые годы в данном случае — театральная условность, и поэтому намеки на старость я сразу убрал. Феллиниевская стилистика подразумевает отсутствие иллюстрации трагического и мелодраматического начала — этим она мне и близка. Феллини никогда не выстраивал прямые очевидные ходы. В его картинах — всегда подтекст и образность, отсутствие игры. Модель мира у Феллини — отчасти цирковая, на грани фарса, где трагедия и комедия, слезы и смех всегда рядом. Разве мы не так живем? Подчас в реальности многое бывает нелепее и абсурднее, чем можно сочинить в пьесе. И живой звук появился не случайно, мне необходим был «феллиниевский оркестрик» из замечательных музыкантов «Ленкома», который не сопровождает действие, а существует внутри спектакля. Он, как и монологи, диктует иной способ актерского существования.

— Как работалось с актерами «Ленкома» — они ведь особой, захаровской, породы?

— Поначалу непросто. Далеко не все артисты хотели открываться и существовать на «сломе», когда в один момент ты — артист, играющий роль, а в следующий уже обращаешься к зрителям «от себя». «Впрыгивание» в образ и «выпрыгивание» из него — всегда непростая задача для артиста.

К тому же далеко не все участники спектакля и не сразу приняли этюдный способ репетиций — понадобилось время, чтобы я их увлек. Я-то привык проходить с артистами путь от внутреннего к внешнему, а в «Ленкоме» скорее школа — от внешнего к внутреннему.

— Да, у Марка Анатольевича спектакль всегда был выстроен в голове, в своей фантазии он видел его во всех нюансах и деталях.

— Замечательный захаровский театр держал форму и часто от нее шел к содержанию. Это не мхатовский метод в своем первородном состоянии, когда, по Станиславскому, мы идем из недр, из себя, через этюды, медленно и подробно, проявляем образы и выстраиваем конфликты. Ленкомовским актерам гораздо проще и привычнее, когда им предлагают, как, собственно, и было при Марке Анатольевиче, готовые мизансцены, в которые они должны вписываться, стать частью этой формы — настроение, атмосфера, пронзительность рождаются позже. Я же придумываю некую основу, «скелет», и только с артистами, в поиске, возникают точные определения главных конфликтов в сцене. Я не ставлю их в четкую структуру, мне интересно, когда они постепенно открываются и проявляются образы. С артистами «Ленкома» это непросто — они достаточно закрыты поначалу. Понадобилось терпение и время, чтобы мы нашли общий язык. Я вел их несколько месяцев, и они поверили в предлагаемый способ существования.

— И все-таки, наверное, исполнителям главных ролей — актерам в расцвете сил — непросто играть сентиментальную и печальную историю о чете весьма почтенных лет? Как складывались с ними отношения?

— Виктор Раков почти сразу стал моей опорой и моим единомышленником. Он понял и принял принцип работы. С Олесей Железняк и Аней Якуниной, моим другом по жизни, оказалось сложнее. Они переживали, мучились, сомневались, что смогут сыграть престарелых дам. Я же с упорством маньяка рассказывал им: поверьте, что необходимо забыть про возраст, не думайте, что вам нужно играть старух, это — маска, не вспоминайте Фаину Раневскую, главное — «пропеть» гимн любви, передать внутреннее сокровенное чувство, показать историю двух больших детей. Призывал искать в себе главное — детскость, непосредственность, наивность и не прятаться за подхрамывание, подкашливание и «достоверное» изображение старости. А возраст — та маска, что прибавится потом, вместе с нюансами, после того, как найдутся точные образы. Для них это оказался сложный материал на сопротивление — играть женщину намного старше и при этом не думать о возрасте. Только перед премьерой Олеся и Аня поняли, что я был прав изначально. В итоге — возраст героев зрители не обсуждают и никто не спрашивает, сколько им лет. Это не интересует публику.

— Показалось, что вы приближаете героев к архетипам мировой культуры. Это моя фантазия или вы хотели «взять» мифологическую высоту?

— Во многих моих спектаклях прослеживается тема идеалистов. Образы короля Лира, Несчастливцева, даже Макбета объединяет некий идеализм — в попытке изменить мир. Им кажется, что разными способами, иногда даже радикальными, но они могут сделать его лучше. «Последний поезд» — история более камерная, но все равно и здесь главные герои — белые вороны, которые не похожи на обитателей того правильного рационального материального мира, в котором они существуют. Их и воспринимают как цирковых клоунов или чудаков: нельзя же оставаться детьми, будучи уже пожилыми. Они — непосредственные, искренние, доверчивые, воспринимают окружающее гораздо тоньше остальных, верят в чувства и пытаются жить по-другому. Я и сам грешен — во мне иногда слишком много идеализма.

— Вы действительно узнали о назначении возглавить Театр имени Гоголя во время репетиций «Последнего поезда»?

— Да, так и случилось. Предложение было неожиданным. Я отношусь к нему как к бесспорному вызову, интересному новому пути. Для меня это повод измениться самому, а не только поменять театр. Режиссеру важно не стоять на месте, а пробовать то, что не исследовано им ранее. Мне безумно интересно, насколько я смогу создать что-то абсолютно иное.

— У вас большой послужной список поставленных спектаклей и серьезный опыт работы в ведущих театрах, он — в помощь?

— Одно дело входить в театр, где все давно налажено и готово, и совсем другое — строительство. Я пришел в театральный дом после закрытия «Гоголь-центра» — весьма спорного, но успешного проекта, у которого был свой зритель. В коллективе остались артисты, и мне надо предложить им что-то абсолютно иное и новое.

— Вы ставили разные спектакли, но вас воспринимают как приверженца классических традиций. По какому пути поведете театр?

— Да, кто-то опасался, что я буду делать некий классический театр образца прошлого. Нет, я собираюсь строить современный и разнообразный театр, приглашать режиссеров, в том числе и молодых, для постановок не только классических пьес, но и современных. Сейчас активно набираю молодежь, стажеров, которые, надеюсь, в скором будущем станут основой театра. Отсматриваю по 30–40 человек в день. Репертуар нужно выстраивать практически с нуля. Планирую не меньше десяти спектаклей: 5–6 репертуарных, остальные — как результат работы лаборатории молодых режиссеров.

— Все репертуарные ставите сами?

— Конечно, нет. Планирую к зиме поставить один на большой сцене, а для остальных привлекаю интересных режиссеров самых разных направлений.

— Вас увлекают все театральные направления?

— Да, открыт любым. Не близка мне только логика политического театра. Она мне кажется прямолинейной. Привлекают гораздо более условные сценические произведения, в которых острота и актуальность создаются не за счет социального протеста.

— Именно так было в «Гоголь-центре». Когда появится конкретика — имена режиссеров, названия пьес, даты рождения спектаклей?

— Планирую в конце сентября завершить формирование репертуара, определюсь с премьерами и новым составом труппы. Тогда детально и конкретно расскажу об изменившемся направлении театра и моей художественной программе.

Фотографии: Артем Геодакян / ТАСС; на анонсе - спектакль  "Последний поезд", фотография предоставлена пресс-службой Московского государственного театра "Ленком Марка Захарова"