Елена ФЕДОРЕНКО

27.07.2021

Материал опубликован в № 3 печатного номера газеты «Культура» от 25 марта 2021 года

Евгений Марчелли рассказал «Культуре» о своей итальянской семье, признался в любви к артистам, объяснил, почему дилетантизм в театре прекрасен и с какими проблемами сталкивается свободный художник.

Среди множества наград и призов Евгения Марчелли есть звание, пожалуй, самое дорогое — «Лучший режиссер российской театральной провинции». Он возглавлял «Тильзит-театр» в Советске, драматический театр Калининграда, Омский академический театр драмы. Десять лет был худруком Театра драмы имени Волкова в Ярославле. Ставил спектакли в Москве, Воронеже, Рязани, Саратове. В «послужном списке» режиссера около ста спектаклей.

Несостоявшееся объединение старейших театров России — Александринки и Волковского — вызвало громкий скандал, и Марчелли покинул Ярославль. Более года пребывал на вольных хлебах, а полгода назад прервал свой свободный полет и получил назначение в Театр Моссовета, где уже репетирует два спектакля.

— Вы более трех десятилетий руководили театрами в провинции. Публика в небольших городах — особая?

— Работал я действительно в провинции, и она — моя территория. Но амбиции были столичные — вырос я во Фрунзе с ощущением, что живу в главном городе Киргизии. Провинциальные города я не особо отличал один от другого, они замыкались на театре, чья география, конечно, играет роль, но не главную. В провинции вкусы зрителей обычно консервативны, даже если в городе — большой федеральный театр.

В Москву вырывался на спектакли радикальные, о которых спорили. Сейчас увидел в столице много всякого, и подчас меня охватывает неподдельное изумление, что сегодня можно так реагировать на махровую вампуку — слышу те же «браво» и восторги. Напрасно я думал, что некачественный театр только в провинции проходит. Так что нет четкого разделения на провинциальность и столичность. В Ярославле за десять лет, что я там работал, традиционный вкус публики начал меняться в сторону понимания современного театра.

— Если бы не знала, что в вас течет итальянская кровь, то могла бы это предположить по вашим спектаклям: в каждом возникает внезапный солнечный лучик и всегда продуман финал — итальянцы любят ставить красивую точку. Как ваша семья оказалась в советской Киргизии?

— Родители отца были итальянскими коммунистами. В семье нечасто вспоминали об этом, но у меня сложилось ощущение, что политические увлечения походили на школьные дворовые отношения. Италия вообще страна игры. Один итальянец мне сказал: «У вас в России сплошные праздники Побед, а у нас нет ни одной победы, мы все войны проиграли». Да и не могли выиграть: они даже к службе в армии относятся с игровым азартом — рядовому предлагается меню из трех блюд, на выбор, к обеду — стакан вина. Кто после такой трапезы пойдет воевать, возможна только послеобеденная сиеста. Длинное итальянское слово — precipitevolissimevolmente — переводится как «стремительно». Если сказать, что нужно стремительно броситься в атаку, то, пока выговоришь, десять раз уже убьют.

Даже общение в Италии окрашено удовольствием. Задашь полицейскому вопрос, как проехать туда-то, и услышишь долгий монолог, в котором он расскажет про себя, семью, детей. Я все время этому удивлялся. В гостинице на ресепшн спрашиваешь, как пройти на пляж, и начинается разговор о жизни (вы кто и откуда?), о погоде (имейте в виду — у нас солнце сильное), и — понеслось. Итальянцы все время существуют в диалоге. Это к слову.

То, что начиналось как игра моих дедушки, бабушки и их друзей, привело к бедам, когда фашизм начал приходить к власти. Семья дедушки была вынуждена эмигрировать — их преследовали, они сидели в тюрьмах. Советский Союз предложил политическое убежище, и большая группа итальянских коммунистов во главе с Пальмиро Тольятти приехала в СССР. Папе только исполнилось 14 лет, шел 1930 год. Потом последовали репрессии, дед погиб в лагере, бабушку выпустили после смерти Сталина, а папа в 1941-м принял советское гражданство и даже воевал на фронте два года. Но вышел приказ: бывших иностранцев из армии убрать. Его убрали в лагеря, досталось по полной программе. Потом отправили во Фрунзе на поселение, там он познакомился с моей мамой. Она — сибирячка, приехала на практику после окончания техникума по специальности «повар». В ресторане они с папой и встретились. История-то нехитрая.

— Как вы себя чувствовали в Киргизии?

— Фрунзе — многонациональный город. У нас в классе учились немцы, евреи, украинцы, белорусы, киргизов было немного. Я смущался, потому что был единственным итальянцем. Дома эта тема не муссировалась, но когда я пошел получать паспорт, мама попросила в графе «национальность» написать «русский» и объяснила, что папа из-за итальянского происхождения имел большие проблемы. У меня сразу же возникли страх и некий комплекс неполноценности. Евгений Жозефович Марчелли — странное имя, какой-то подпольный итальянец, записанный русским. Это ощущение жило во мне долго. В театре же оказалось, что фамилия — выгодная, звучная, яркая.

— Итальянский характер в себе узнаете?

— Почувствовал себя итальянцем, когда папа умер. Понял, что о многом его не спросил. Решил узнать историю рода, начал по самоучителю осваивать итальянский язык и проявил завидное упорство. Вскоре наш «Тильзит-театр» поехал в Италию. До сих пор расстраиваюсь, что так рано: мой итальянский позволял общаться, стимул совершенствоваться пропал, и язык я забросил. На тех гастролях нашел родственников в Турине. Двоюродная сестра, которую зовут Эуджения, как и меня, вышла замуж за серьезного человека из правления фирмы «Фиат». Они живут богато, имеют горнолыжные курорты, отели — в общем, я попал в семью перспективную, обеспеченную, респектабельную. Знакомый итальянец сказал, что сейчас клан соберется и будет решать, принять ли меня в семью или нет. На мой наивный вопрос — что это значит? — ответил: если примут, то ни ты, ни твои дети, ни дети твоих детей никогда не будут испытывать материальных проблем. Видимо, не приняли, но мы переписываемся, созваниваемся, поздравляем друг друга с праздниками.

— В Италию тянет?

— Италия нравится, но не по зову крови. Эту страну любят многие. Богатая история, хорошая кухня, открытые люди, искреннее общение. Мне там комфортно, но я привязан к нашей стране, к русскому языку и русскому театру. Я чувствую южные, а не итальянские корни. Люблю солнце, фрукты и, конечно, море. В горах Киргизии есть чудесное огромное озеро Иссык-Куль — прямо соленое море с прозрачной голубой водой. Мама каждое лето там работала, и я был рядом с ней.

— Сразу пошли учиться на режиссера?

— Папа служил музыкантом в Русском драматическом театре имени Крупской, я рос за кулисами. В детстве он отвел меня в хореографическое училище, я даже на сцене Оперного театра в массовках танцевал. Вытерпел только год — каждый день ездить на край города, выворачивать ноги по три часа у станка было тяжеловато.

После школы поступил на литейный факультет Металлургического института имени Серго Орджоникидзе в Новокузнецке. Туда в конце моего первого курса приехал на гастроли наш театр из Фрунзе. Понял, как я по нему соскучился, и даже сессию сдавать не стал. Освоил все технические профессии: осветителя, радиста, реквизитора, мебельщика. Первое мое образование — актерское. После Ярославского театрального училища наш курс и выпуск из Саратова отправили в Брянск создавать новый театр.

— С актерской профессией расстались легко?

— Знал всегда, что мой путь — режиссура. К ней шел исподволь. Ставил однокурсникам этюды, даже выпустил спектакль. В Щукинском училище на режиссерском факультете был самым молодым студентом. Наш мастер Александр Поламишев поначалу на меня особого внимания не обращал, а на третьем курсе после экзамена проявил ко мне интерес, поверил, сказал, что на меня надеется. Его поддержка открыла во мне невероятную энергию. Дипломный спектакль ставил в театре города Советска Калининградской области, там и остался работать.

— Вас очень любят актеры. Как думаете, за что?

— Наверное, чувствуют мое отношение. Я люблю их, но не лирически, эмоционально или сентиментально, а меркантильно. Все-таки моя профессия реализуется через артиста, он — главный инструмент. Когда режиссер доверяет актеру, поддерживает его, то в нем открываются такие фантастические возможности, о которых он даже не подозревал. Всегда общаюсь с актерами на равных, даже немножко снизу, потому что они мне кажутся небожителями. Знаю точно, что артисты меня не боятся, а это уже немало.

— Вы действительно поставили более восьмидесяти спектаклей?

— Лет десять назад попробовал посчитать, получилось восемьдесят. Сейчас, думаю, около ста.

— Есть ли тот, в котором все получилось, как хотелось, и вы могли бы воскликнуть: «Ай да Марчелли, ай да сукин сын!»

— Такого, где все получилось, нет. Есть спектакли, в которых сложилось неожиданное, и это доставляет колоссальное удовольствие. Например, ранний спектакль «В белом венчике из роз» по Блоку — мой первый радикальный опыт, в него вылилась вся накопившаяся фантазия, желание найти какой-то новый язык. Сейчас отношусь к тому опыту как к спектаклю юности, он из тех времен, когда я был еще дилетантом.

— Это же ваша любимая тема.

— Да, дилетантизм в театре прекрасен. Удивительная закономерность: чем больше ты начинаешь понимать в профессии, тем менее интересным становишься. Ты уже в собственных шорах, сдерживаешь себя, понимаешь, что правильно, а что нет. Когда же молод, делаешь то, что тебе хочется, не опасаясь. История знает режиссеров, которые ставили очень правильные спектакли — с разбором, со всеми подробностями существования артистов на сцене, их добросовестной игрой. У зрителей такие постановки — лидеры по посещаемости, и они должны быть в репертуаре. Мне же гладкие и грамотные спектакли скучны.

— Дважды вы уходили в кино, но возвращались. По театру скучали или разочаровались в съемочном процессе?

— Меня манило кино, но я попал не туда, куда хотел. Может, просто не повезло. Снимал «дикие» сериалы, по сто–двести серий. Пашешь, как раб на галерах — без всяких размышлений. Искусства нет совсем, только четкая технология. В театре всегда есть возможность что-то поменять, прийти на репетицию и сказать: «Мы делаем не так, как вчера». В кино никаких изменений: мизансцены разведены с оператором заранее, артисты тексты выучили — поздно. Снимал сериал «Любовь как любовь», потом меня назначили главным режиссером на «Татьянин день», прошел весь отборочный период: пробы, кастинги, но до съемок «не дожил» — так сложились обстоятельства. Потом были два фильма, где появилась возможность думать и мыслить. Но все равно театр, в котором все зависит от тебя, — гораздо более творческая территория.

— Вы приняли Театр имени Моссовета не потому ли, что надоела жизнь вольного художника?

— Из Ярославского театра я ушел не вполне по своей воле — так сложилось. Когда принял решение, то, признаюсь, душа запела — можно не просыпаться по ночам и не думать о проблемах театральных. Месяц ходил и радостно улыбался. Посыпались предложения на постановки — я соглашался сразу, понимая, что уровень жизни будет складываться из того, что заработаю. Но вольница обернулась несвободой! Оказалось, что трудно быстро найти общий язык с актерами. Он ведь складывается постепенно, это как посвящение в свою веру театральную. Пришел, и тебя сразу все поняли и приняли — так не бывает. Каждый раз в новом театре я испытывал дикий дискомфорт.

И еще. У каждого театра свой распорядок жизни. В «Сатириконе» просто умирал от того, что репетицию нужно начинать в 10 утра, а заканчивать в два. Но Костя Райкин сказал, что для него это принципиально. Я же ночной человек — раньше двух ночи не засыпаю никогда, а бывает, что и позже. Да и по темпераменту через три часа репетиций мой творческий процесс прекращается.

В Театре Наций — другая история. До первой репетиции ты должен составить все сметы, сдать эскизы, макеты — все, что связано с материальной частью. Это — театр-производство, он правильный, но я-то привык работать, как хозяин, определяясь по ходу репетиций.

В Ермоловском перед «Утиной охотой» мы с Олегом (Меньшиков — худрук и директор Театра имени Ермоловой. — «Культура») сговаривались, что Зилова сыграет Александр Петров. Он снимался, мы ждали полгода, но вырвать его из кино не удалось. Поменяли исполнителя, им стал Иван Янковский. Но Ваня тоже плотно снимается, как и остальные актеры. Они — замечательные, молодые, медийные, и к их кинографикам трудно приспосабливаться. За год работы на чужих площадках понял, что это совсем не та свобода, к которой я стремился.

— Над предложением возглавить Театр Моссовета раздумывали долго?

— Согласился сразу — соскучился по своей территории, по театру, в котором мы начнем друг друга понимать, чувствовать, создавать общее. Это, конечно, была авантюра — шел как бы в никуда, лет двадцать не видел здесь ничего. Знал только, что иду в большой театр, а он оказался огромным — по производству, количеству людей, пространству. Признаюсь, не ожидал. Зал Основной сцены — трудный, подходящий больше для шоу, а я занимаюсь театром психологическим или, как его называет Анатолий Васильев, «ситуативным», и мне нужно, чтобы зрители были ближе к артистам.

— Есть ведь и сцена «Под крышей»?

— Она замечательная. Я люблю маленькие сцены. Здесь же фактически два театра в одном. На Большой сцене — грамотные, правильные спектакли, но пока не увидел ни одного, о котором могу сказать, что он — мой. А на Малой, все — мои.

Сейчас пробую поставить два спектакля. «Под крышей» — «Фрекен Жюли» Стриндберга, на Большой сцене — «Жестокие игры» Арбузова. Хочу понять, совпадаем ли мы с театром, возникнут ли у нас точки соприкосновения. По результатам, к концу сезона, будет ясно, хватит ли сил тащить этот огромный состав. В театре важно четко наладить системы, чтобы они заработали сами, а не буксовали. Я с внутренней завистью отношусь к Олегу Табакову, который сам и режиссером-то не был, но впустил в Художественный все новое, и театр стал посещаемым, горячим, спорным, радикальным.

— Тоже откроете двери перед режиссерами разных вкусов?

— На первом этапе хочется ставить самому и приглашать тех, которые способны создавать интересный театр и качественный спектакль. Один из них — Анджей Бубень, который работает в Питере. У нас в Ярославле он сделал очень сложный спектакль по пьесе Пиранделло «Шесть персонажей в поисках автора». На сцене — живые люди. Добиться этого сложно. Любые схемы можно «замазать» актерским мастерством, прикрыть какими-то формальными эффектными приемами.

— В 2023-м театру исполнится 100 лет — к таким датам готовятся заранее. Что вам дорого в истории Театра Моссовета?

— Легенды дороги, хотя я не застал «золотой век» театра. Знаю о нем из книг и по пересказам очевидцев. Одно впечатление живо во мне до сих пор — студентом Щукинского увидел спектакль «Правда — хорошо, а счастье лучше» с Фаиной Раневской и Сергеем Юрским, в его же постановке.

Хочется к юбилею придумать репертуарную перекличку. Например, поставить «Маскарад», спектакль Юрия Завадского был гордостью театра. Мне предложила эту идею Валентина Талызина, но я понимаю, что это будет не тот спектакль, который она, допустим, ждет. Если получится достойная работа и связь времен случится, буду рад.

— Чего категорически нельзя делать театральному руководителю?

— Запретов немало, но главное — нельзя обижать, унижать, оскорблять артистов.

— Вам артисты часто возражают?

— Часто, и я их провоцирую на это — мы должны быть в едином поиске. Стараюсь отвечать на их возражения убедительно.

— С кем из ваших героев вы могли бы найти общий язык?

— С женщинами — парадоксальными, с которыми, казалось бы, невозможно сговориться. Раневская из «Вишневого сада», Аркадина из «Чайки». Мужчины мне понятны, а интереснее — женщины, самые загадочные и заманчивые существа.

— Ваша жена — замечательная актриса Анастасия Светлова — сейчас работает в театре «Модерн». Проблема «жены-дочки-сыночки» вас коснется?

— Не хочется спешить с приглашением Анастасии, но если пойму, что в спектакле мне нужна именно она, то это будет она. Пока ей интересно в «Модерне» искать что-то новое, встречаться с другими режиссерами — она же последние десять лет работала только со мной.

— Как чувствуете себя в Москве?

— Непросто, хотя столица на меня действует так же, как любой другой город, и она — не чужая: я и учился здесь, и ставил. Сейчас в репертуаре московских театров — пять моих спектаклей. Не могу сказать: приехал, и на меня свалился мегаполис. А вот сам себе я в Москве не нравлюсь тем, что испытываю суету и страх — гораздо больше, чем надо. Я же прежде находился в городе, где один театр, и я — один. Здесь же множество театров и возможность увидеть разное.

Фото: Сергей Киселев / АГН Москва.