В канун волшебной ночи летнего солнцестояния, когда сумерки так коротки, а Москва от жары становится похожа на Буэнос-Айрес, во дворе Электротеатра «Станиславский» случился «Сон в летнюю ночь». Самый длинный день и самая короткая ночь породили самый счастливый из всех земных снов — шекспировский.

Есть пьесы, которые так монолитны в своем драматургическом замысле, что актерам надо только выйти на сцену и с выражением прочитать текст автора. Со «Сном» все не так. Шекспир написал пьесу, которую поставить нельзя — она может только случиться. С режиссером, с актерами, со зрителями, собственно с ночью.

Начиная со времен английского Ренессанса, когда пьеса была написана, ее ставили в тяжелых бархатах барочной роскоши под музыку великого Перселла. Потом инициативу перехватил Мендельсон, и уже иные бархаты и иные купидоны — классические — превращали спектакль в тяжеловесную феерию. «Сон» сокращали до пары сцен и удлиняли до многочасовых шоу. В него все время что-то вставляли, из него что-то вырезали, в нем пели, плясали, комиковали на все лады. Театр давно уже привык обращаться со «Сном» как дети с песчаными замками, то вырастающими на кромке прибоя, то исчезающими на глазах. «Сон» играли во дворцах и на полянах, его делали то по-декадентски роскошным, то по-народному простодушным. В 70-х годах прошлого века революционный Питер Брук решительно убрал декорации, бархат и пыльных купидонов, зато повесил трапеции и превратил спектакль в цирковое зрелище. Но что бы ни делали с прекрасным шекспировским «Сном», он всегда оставался тем, чем и являлся, — счастливым видением, вечным оммажем театральной магии и торжеством той хтонической древней любви (то ли земной, то ли небесной), которая делает прекрасным каждый новый рассвет нашей жизни.

«Сон», случившийся в самую короткую ночь в году во дворе Электротеатра, оказался все тем же и все так же новым. Режиссер, задумавший заснуть и увидеть сон в разгар московского июня, Алессио Нардин, по-русски говорит только одну фразу: «Я очень плохо говорю по-русски». Но этого от него никто и не требовал. Нардин — один из ведущих в мире специалистов по искусству комедии дель арте, три года отвечавший за шоу Венецианского карнавала. Дель арте — это театральное эсперанто, которое в равной степени поймут и в России и в Венеции, везде и всегда. Маски, движения сломанных кукол, визгливые голоса ярмарочных зазывал, вопли, рычания, похрюкивания и придушенные хрипы, изображающие неземную страсть, — это дель арте. Дель арте — это маски с обязательными длинными носами, ушами и негритянскими губами. Дель арте — это великий театральный триколор: черное, белое и немного красного, напоминающего не столько об отрубленных инквизицией головах, сколько о клюквенном соке блоковского «Балаганчика». Тихий и добродетельный театральный двор Электротеатра, увенчанный суперсовременными металлическими галереями и завешанный рваными полотнищами а-ля бродячий театр, все это принял. Все эти носатые Арлекины и Панталоне, Коломбины и Титании, эльфы и Обероны слегка похожи на чумных докторов, но кто на них сейчас не похож. Дель арте — это та вершина театральной условности, где возможно все и уж тем более прекрасный шекспировский сон наяву.

Тезей, некрупный, но позитивный афинский герцог, собирается жениться на крупной и выразительной Ипполите, царице амазонок. Брака осталось ждать всего четыре дня, и герцог настроен благодушно и любвеобильно. Если он любит, значит и все вокруг должны любить. Это, безусловно, логично, и такие неприятности, как нежелание прекрасной девицы Гермии выйти замуж за достойного юношу Деметрия, должны быть строго наказаны. Правда, есть еще и прекрасная Елена, влюбленная в того же Деметрия, и не менее прекрасный Лизандр, влюбленный в ту же Гермию, и это несколько усложняет принятие решения.

— Все перепуталось, и некому сказать,

Что постепенно холодея…

— готов выдохнуть русский зритель, привыкший к трагическим финалам настоящей любви. Но это Шекспир, и он, по счастью, не читал ни Толстого, ни Маркса. В отличие от последних, у Шекспира в кармане всегда есть чудо. Кроме несчастных запутавшихся влюбленных, автор выбрасывает на сцену свой крапленый туз — царственную чету эльфов, Титанию и Оберона, которым плевать на русскую склонность к мелодрамам, потому что они знают тайны магии и секреты волшебных любовных зелий. Более того, под ногами у эльфов, царей амазонок и герцогов суетятся смешные площадные комедианты, плотник, ткач, медник и починщик раздувательных мехов. В свободное от работы время, а именно по ночам, они репетируют славную и, главное, нехитрую пьесу про любовь Пирама и Фисбы, которая должна развлечь высоких брачующихся. Таковы обстоятельства, в которых вынужден действовать режиссер Нардин.

Алессио Нардин, наивный итальянец с берегов Лидо, покусился на невозможное. Свою высокую режиссерскую задачу он видит в ответе на вечный вопрос: чей сон видит он, и актеры, и зрители? Какова грань между сном и реальностью? О, бедный Алессио! С трудолюбивым старанием преданного ученика гениев он пытается систематизировать великий шекспировский беспорядок. Мир афинского «Полиса» — это мир законов и правил, оформленный в золотую клетку афинского всевластья. Мир «Леса» — это, как нетрудно догадаться, торжество природы и эльфийского волшебства. «Ремесленный театр» — это умилительное простодушие народных масс, тянущихся к прекрасному. «Влюбленные» — это кто-то вроде нас с вами, обычные люди в поисках любви.

Но когда на голове прекрасной Титании топорщатся перья, напоминающие взрыв в курятнике (да здравствует прекрасный художник по костюмам Вадим Андреев!); когда герцог Афин, подчиняясь неумолимому закону дель арте, размахивает начальственными шароварами и пищит, как кукла, у которой заела кнопка «мама», — когда все это вместе прыгает, скачет, путает все на свете, бедное венецианское дитя Нардин вынужден отступить. И дальше происходит только Шекспир, которого еще никто не сумел систематизировать.

О, эта всемогущая магия! Магия театра, тайны снов, воздушность эльфов и волшебство зелий постепенно берут власть в свои руки. Зачарованное блуждание по ночному лесу, где на заднике сцены сквозь рваные полотнища проступают очертания венецианских каменных джунглей, дворца Дожей и знаменитых каналов, а в воздухе мелькают серебряные россыпи то ли светлячков, то ли таинственных эльфических снадобий, которые постепенно выбивают почву из-под ног любителей логического. Сквозь смех и лесное эхо пробивается волшебная музыка, напоминающая то современный рэп, то классику Нино Рота (да здравствует композитор Александр Белоусов!).

Здесь уже нет ни правил, ни золотых клеток порядка, ни долга, ни равенства, ни демократии, ни справедливости. Внезапно все это смешное площадное хихикающее и подпрыгивающее дель арте превращается в высокое служение красоте и любви. Той самой хтонической и древней, которая не знает ничего, кроме самой себя и собственного всемогущества.

И пусть доверчивая Титания влюбляется в осла. Но те слова, которые она говорит ему, могла бы сказать Джульетта на своем знаменитом балконе, и это чудо искусства так верно извиняет ошибку Титании, что ослу можно только позавидовать. Лизандр между тем влюбляется в Елену, в которую тут же влюбляется Деметрий. И ничего, что вокруг все хихикают и трясут широченными матросскими шароварами – девушки-то вынуждены рвать старинную детскую дружбу и по-настоящему плакать. Из суеты и мельтешения лесных проказ восстает единственно возможная истина любви и нежности.

И пусть все путается, и пусть медник Рыло, играющий важную роль Стены в пьесе о Нике Мотке, играющем Пирама, влюбленного в Дуду, играющего Фисбу, слегка забывшись, где он и когда, вместо Шекспира повторяет вечное чеховское: «Люди, львы, орлы и куропатки»... Не надо вздрагивать на знакомые звуки, привычно исторгающие слезы из груди русского интеллигента. Все это только сон, и куропатки здесь оказываются как нельзя кстати во всей этой сновидческой круговерти. И пусть Лев трагически рычит, Фисба пищит, а Лунный свет говорит и вовсе уж несусветные глупости, но вот настает миг, и… в этой борьбе с хаосом Шекспир снова побеждает.

Не знаю, задумывал ли это венецианский специалист по дель арте, но в этот раз Шекспир действительно запутал всех. Он буквально снес мозг всем сторонникам правды и справедливости, примирил гендерных противников, усмирил революции против расовых неурядиц и борцов за прогрессивные налоги и свободу всех против всех. Чары, магия, чары!

Но когда в конце концов чары развеиваются и все перепутанные, смятенные, завороженные, но нежные и искренние сердца оживают, они обнаруживают себя не на баррикадах борьбы за свободу и всеобщее равенство, а в объятиях любви. Той самой, лесной, хтонической, древней. Титания возвращается к Оберону, Гермия к Лизандру, Елена к Деметрию, а маленький Тезей наконец-таки женится на своей величественной исполинке Ипполите. Ответ на загадку, которую никак не мог разгадать дитя венецианских набережных, оказывается прост: все, что не есть любовь, — это только сон. Мы просыпаемся, когда любим. «Доброй ночи вам, друзья!» — говорит облаченный в черное плутишка Пак. И зал понимает, что эльфы желают зрителям не крепкого сна, а того волшебного и окончательного пробуждения в мире, где побеждает Шекспир, театр и любовь. Впереди у нас две недели летнего солнцестояния — воспользуемся же советом Алессио Нардина и наконец проснемся!