МХАТ им. Горького поставил пьесу Александра Островского «Лес». У режиссера Виктора Крамера получился спектакль о нашей жизни: ничего личного, просто бизнес.

Когда в 1870 году Александр Островский дописывал свою пьесу «Лес», над горизонтом русской культуры еще не восходил трагический и порочный фэн де сьекль, еще не звенел в воздухе звук лопнувшей струны и мистический западный модерн не посетил русские гостиные. Театр был еще стар, классичен и по-стариковски мудр. Актеры знали свои амплуа, а всяк театральный сверчок — свой шесток. Знал ли Островский, к чему все идет и чем сердце успокоится? Наверное, догадывался, потому что его «Лес» — это классическая версия чеховского «Вишневого сада», где главный слоган всей пьесы прост как правда — ничего личного, только бизнес. 

Однажды струна лопнула, и все покатилось: миновал фэн де сьекль, войны, революции, мир несколько раз перевернулся вверх тормашками и обратно, а сады и леса продали и спилили. К 150-летней годовщине «Леса» вдруг стало очевидно, что из всех пьес великого драматурга эта ставится чаще всех, а лозунг про ничего личного актуален ровно так же, как 150 лет назад. Короче говоря, МХАТ им. Горького снова поставил «Лес».

Трагическую судьбу Счастливцева и Несчастливцева все знают еще со школы. Знают и о том, что эта пьеса — объяснение в любви к театру и творчеству на фоне низменных и пошлых страстей реальной жизни. Эта золотая пыль и бархат вечности, создающие ощущение заведомого предзнания, очень часто мешают воспринимать классику. Особенно ту классику, которая родилась в логике театральных амплуа с ее героями-любовниками, субретками и резонерами. «Лес» — классика именно этого разлива. Ну да, вздыхает опытный театрал, сейчас из бутафорских кустов выйдет статный красавец Несчастливцев и загудит на всю галерку своим трагическим басом. Из соседних кустов, шурша бумажными листьями, появится заморыш Счастливцев и запищит дискантом комика. Далее по списку. Но то, что сделал с Островским режиссер Виктор Крамер, не только освежило в памяти старые истины, но обнаружило силу того самого волшебства театра, о котором и писал Островский. Мы же помним, что модерн уже позади, отзвенели чеховские струны, мистицизм сменился реализмом, потом метафизикой нового театра, да и много всего успело произойти. Но Островский — это Островский, и он не подкачал.

В интерпретации Крамера никаких кустов, никаких трагических басов и визгливых дискантов нет. Пара Счастливцев — Несчастливцев в исполнении приглашенных звезд Григория Сиятвинды и Андрея Мерзликина вообще не работает на амплуа. Весь спектакль принципиально ломает классическую трактовку действия и переставляет акценты так, что за вечными смыслами вдруг открывается прочная и прямая лестница в небо современности. Все на сцене развивается неожиданно с первых минут. Классическая экспозиция героев и завязка сюжета проходит на фоне опущенного занавеса. Стареющая женщина-вамп помещица Гурмыжская появляется на сцене в строгом костюме офисной стервы-начальницы (художник по костюмам Евгения Панфилова). Ее офисный планктон — домочадцы — стройными рядами заняты вокальной распевкой, послушно вытягивая все эти трогательные «о-а-э». Нетрудно догадаться, что ни бедная приживалка Аксюша, ни такой же бедный Алексей Буланов, ни наперсница Улита, ни камердинер Карп не родились с мечтой петь в хоре имени Гурмыжской. Но офис есть офис — здесь делают, что велят. Важная метафора хора отсылает не только к сюжету об офисном планктоне, но и к античной трагедии, где хор отвечает за, так сказать, мораль в конце. Так что хор имени Гурмыжской в спектакле еще споет. 

Впрочем, начало спектакля вполне может оставить зрителя не то чтобы равнодушным, но несколько испуганным — неужели вот так три часа? Испуг пропадает, когда за сценой распевки следует роскошный бенефис двух звезд спектакля — Мерзликина и Сиятвинды. Сцена встречи Несчастливцева и Счастливцева, которого коллега-трагик достает из мусорного бака, делает зрителя согласным и на полное отсутствие декораций, и на любые, самые смелые метафоры режиссера. С этого момента главным действующим персонажем спектакля становится театральная магия. Актеры играют так, что у зрителя перехватывает дыхание — зал готов плакать и смеяться, Бог с ними, с декорациями, только играйте, пожалуйста, дальше. Но и это еще не все, что приготовил театр.

Виктор Крамер — это тот человек, который ставил «Снежное шоу» Славы Полунина. Он отлично знает, что такое настоящее зрелище. Оно начинается с того момента, когда Несчастливцев оказывается в усадьбе тетушки Гурмыжской со словами «вот моя родина!». В этот момент занавес, наконец, распахивается. Родина выглядит как бесформенная гора опилок, на вершине которой стоит лесопильная машина. Это уже не лес и не вишневый сад. Это то, что от них осталось в результате смены эстетических практик, политических систем и вообще всего того, что обычно жизнь делает с нами, а мы с жизнью.

Собственно говоря, спектакль, получившийся у Крамера и его актеров, именно об этом. Что мы делаем с собой? Почему не умеем бороться с собственными страстями? Как вредная, не очень умная, но честно, как уж выходит, пытающаяся быть по-настоящему доброй помещица Гурмыжская вдруг становится жертвой унизительной любви к молоденькому болвану Буланову? Как молоденькая девочка Аксюша меняет собственный актерский дар на 1000 рублей приданого, чтобы выйти замуж за купеческого сына? Как циник и плотоядный стяжатель Восмибратов вдруг подчиняется странной логике добра и отдает деньги Несчастливцеву? Как вообще так устроен мир? Почему пройдохи бродячие актеры вдруг становятся носителями вечного добра? А благотворительница Гурмыжская превращается в жалкую старуху, купившую себе молодого мужа?

Говорят, что художественный руководитель МХАТ им. Горького Эдуард Бояков и режиссер Крамер собирались ставить совместный спектакль уже больше года. Вопрос был в том, что ставить. Перебрали несколько десятков вариантов, но все было как-то не про важное. Когда Крамер предложил «Лес» Островского, звезды сошлись, и Бояков мгновенно решил — ставим немедленно. В результате получилась пьеса о драме перевертышей — как широко рекламируемое добро превращается в злобный, откровенный и жалкий порок. Это именно то, что наблюдают зрители спектакля уже не в театре, а в реальной жизни. Современная склонность заходиться в истерике по поводу бедных и больных, которая на деле оказывается простейшим способом изъятия средств у населения, ложь, прикрываемая благими целями, — все это так знакомо. Только два персонажа этой пьесы словно не из нашего мира — Счастливцев и Несчастливцев. Хотя их сценическая достоверность не вызывает вопросов, я не могу найти подобный типаж в современной московской реальности. Дело не в их идеальности, которая демонстративно опровергается блестящей и предельно реалистичной игрой. Дело в том, что современная культура мнений и подозрительности к прошлому опыту искусства отрицает саму возможность того, что предлагают два бродячих актера Островского — сакральную веру в истинность красоты и благородства.

В этом контексте хор, который таки грянет со сцены в конце пьесы, поет о мечте авторов, актеров и зрителей:
Отцвели уж давно хризантемы в саду, 
Но любовь все живет в моем сердце больном…