В интервью «Культуре» режиссер рассказывает, почему мольеровская комедия, премьеру спектакля по которой он девятого декабря представит зрителям в «Ленкоме Марка Захарова», не кажется ему смешной.

Дайнюс Казлаускас — человек известный в Литве. В 2005 году Казлаускас был признан актером года в Литовской Республике. Несколько лет он руководил легендарным театром Юозаса Мильтиниса в Паневежисе. Московский зритель знает его по постановкам в театре «Ателье» и спектаклю «Чайка 73458» в Театре на Таганке. Любители кино помнят актера по военным драмам «Холодное танго» Павла Чухрая и «Собибор» Константина Хабенского.

В «Вечном обманщике» — такое название выбрали для спектакля по пьесе Мольера — сыграют известные ленкомовские артисты. На многие роли подготовлены два состава исполнителей. Тартюфа репетируют Дмитрий Гизбрехт и Станислав Тикунов, обманутого Оргона — Иван Агапов, в ролях его матери — Ирина Серова и Елена Степанова, жены — Анастасия Марчук и Виктория Соловьева.

— Ваша актерская карьера началась ярко — и в театре, и в кино. Почему же потянуло к такому сложному и ответственному делу, как режиссура? 

— По образованию я режиссер, а не актер, хотя сниматься начал рано, еще студентом. И в театр попал на втором курсе — сыграл главную роль в «Записках сумасшедшего» в Государственном молодежном театре Литвы. Спектакль тогда взорвал все культурное сообщество. Потом я вернулся к своей главной профессии — режиссуре. Для меня актерство и режиссура — близки, кино и театр — всегда рядом. Тянет меня туда, где сложно и интересно, манит сама возможность сделать то, что трудно. И неважно, это постановка спектакля или роль в фильме.

— Как возник «Ленком» и почему выбрали «Тартюфа»?

— В жизни много обстоятельств, которые нас влекут куда-то и к чему-то. Они и привели меня в «Ленком» и к «Тартюфу». Не стану лукавить и говорить, что именно пьесой великого Мольера мечтал заняться. Так сошлось. Когда худруки меня спрашивают: «Что вы хотите поставить?», я отвечаю вопросом: «Что вам нужно?». Пьесу не выбираю — руководитель всегда сам знает, чего не хватает в репертуаре. Мне же известны законы театра как живого организма и правила жанра — думаю, что могу поставить если не все, то многое. Если серьезно работаешь, то в любой пьесе найдешь то, что «зацепит».

— Чем заинтересовал «Тартюф» — пьеса с богатой сценической историей?

— С «Тартюфом» сложилась интересная ситуация, и она меня заинтриговала. Мы все знаем, что эта пьеса —классика, и ни один руководитель театра не будет сопротивляться появлению в афише Мольера с «Тартюфом». К классике принято возвращаться, находить в ней что-то новое. На сцене она живет волнообразно. Мощная высокая волна у «Гамлета» — поставят шекспировский шедевр в нескольких театрах, и нужно ждать семь, а то и десять лет следующего «прилива». К пьесам, чьи волны поменьше, обращаются чаще. К таким относится драматургия Мольера. «Тартюф» оказался окутан тайной.

— Мольер и тайна?

— Тайна сделала эту пьесу классикой, а нас — слепыми. Когда перечитал «Тартюфа» уже не глазами прилежного студента, а как режиссер, углубляясь в темы, смыслы, структуры, то понял, что это весьма примитивная и несмешная пьеса. Но я-то, как и все театральные люди, знал, что она глубокомысленная и даже философская, а выяснилось — поверхностная. Как голый король — все видят, что он без одежды, но говорят иное. То, что читаю, и то, что мне говорили и я принимал на веру, никак не сходится. Разгадка — в запутанной истории ее рождения. Легенда «Тартюфа» как пьесы острой и смелой родилась вместе с появлением первой редакции 1664 года. Тот вариант до нас не дошел. Нам достался текст 1667 года, неоднократно переписанный. Мы получили не концентрированный бульон, а уже сильно разбавленное варево.

— Но переписывал-то пьесу сам автор…

— Не по своей воле. Известно, что король предложил Мольеру написать «Тартюфа» и даже подсказал идею. Людовик XIV обращался не просто к писателю, а к другу. Мольер написал. Кстати, это одна из оригинальных пьес драматурга. Многие сюжеты иных комедий он заимствовал из итальянской культуры, или их навевали вечные фабулы. Когда начинаешь сопоставлять факты о неведомой нам первой версии и известный текст, то пазлы начинают складываться.

Первоначально Тартюф был духовным лицом высокого чина. Понимаю, какой пронзительной и актуальной была пьеса — материал-то брался из жизни. Действительно, члены влиятельной религиозной организации «Общество святых даров», прикрываясь святостью, втирались в доверие к людям, проникали к ним в дома, собирали сведения о хозяевах и их окружении и доносили об их преступлениях, чаще вымышленных. Пьесу запретили под влиянием этого же «Общества» и королевы-матери Анны Австрийской, которая была его неофициальным лидером. Мольер переписал текст, сняв поначалу с Тартюфа рясу, потом добавил новых действующих лиц и сместил акценты. Первая пьеса разоблачала религиозное лицемерие, фанатизм и ханжество. Тартюф был фигурой страшной — по сути, представителем тайной полиции и ложи морального надзора, которые действовали методом оговора семей.

— В тексте, который читаем мы, он плут, мошенник, негодяй, прикинувшийся святошей.

— И просто мелкий человек, который наживается, обманывая богатых. Какой там высокий полет! Итак, пьесу «зарезали». Чиновники Мольера, правда, не посадили, а могли бы, но все они знали о его доверительных отношениях с королем. Те же самые чиновники с удовольствием смеялись над ханжеством простого человека.

Я видел множество сценических прочтений этой пьесы в разных странах мира и понимаю, что не я один чувствую бездну между Тартюфом как символом вселенского зла, каким он был задуман, и хитрым прохвостом, который достался нам. Это противоречие режиссеры заполняют политическими мотивами, сексуальными отношениями, муссированием набожных речей, натягивая все это на пьесу.

— А что же можете сделать вы? Текста другого нет.

— Намекаете на то, что я переделал текст? Ошибаетесь, я никогда не ломаю пьесу и никакой переработанной редакции у меня нет. Все фразы, что звучат в спектакле, мольеровские. В сценической партитуре мы пытаемся найти связь с первоначальным вариантом. Наш спектакль — путь в темноте по узкому мостику к той пьесе —острой, колючей, злободневной. Мы пытаемся вернуть «Тартюфа» Мольеру. Без главного ингредиента, религиозной темы, пьеса не может существовать. Она — основа. По сохранившемуся тексту это трудно сделать, но я пытаюсь. Как нам это удастся — увидите. Я нашел ход, которого эта пьеса на сцене не знала. И не для того, чтобы удивить, я искал возможность вернуть поток к источнику. Конечно, это попытка, но, думаю, достойная. Надеюсь, будет интересно и театралам, и рядовым зрителям.

— Декорации и костюмы — современные, как сейчас модно, или исторические? 

— Понимаете, мы все воспринимаем как люди сегодняшнего дня, не могу же я смотреть на происходящее взглядом человека 17-го столетия. Декорация в хорошем смысле нейтральна. Как нейтральная зона, где запрещены военные действия. Фасоны костюмов — старого образца, но многие можно и сегодня надеть. Новомодных джинсов, свитшотов и кроссовок — нет. Время не конкретизирую. Придумать сценографию, которая обняла бы все времена, от античности до дня сегодняшнего, для художника задача трудная. Самое главное, чтобы оформление сцены и костюмы не несли ненужной информации, не мешали смыслам. Такая же задача перед музыкой. У меня прекрасные художник Индре Пачесайте и композитор Игнас Юзокас, и много лет наша команда не меняется. Они создают то, что нужно спектаклю, а не демонстрируют свои умения. Это признак талантливых мастеров.

— Раз у истории на сцене нет конкретного времени, то вы придерживаетесь мысли о том, что человек во все времена остается человеком, со всеми его пороками и достоинствами, слабостями и силой?

— Абсолютно верно. Мы говорим о том, что с человеком пришло и с человеком уйдет. Всегда было добро и зло, свет и тьма. Более того, без зла не было бы добра. Без света мы не поняли бы, что есть тьма. Вопрос только в том, что надо вовремя увидеть зло в человеке и не иметь с ним никаких отношений. Это, пожалуй, единственное, что в наших силах. Поэтому я сделал Тартюфа вечным — поставил его античной статуей.

Мы же сегодня если не убили, то подняли руку на Бога. У человечества в наши дни иные божества: спортсмены, актеры, деньги, благополучие. Им молимся, их возводим в кумиры и идолы. Но именно сейчас нам нужен Бог как опора. Люди растерянны. Оставлены. Каждый сам по себе. Мы потерялись и уже не знаем, что хорошо, что плохо, вот почему у нас неврозы, стрессы, непонимание как жить. Мир меняется. Приходит новый, альтернативный —интернет. Мы встречаем его без Бога, без отправной точки. Мы с вами сидим рядом и долго разговариваем — это уже редкость, через несколько лет этого может не быть и мы встретимся в виртуальном пространстве.

— Как чувствуете себя в «Ленкоме» — авторском театре, потерявшем своего лидера? 

— Да, я попал в непростую историю, но счастлив, что оказался именно в «Ленкоме». На меня как режиссера повлияли два художника — Эймунтас Някрошюс и Марк Захаров. Правда, ни одного спектакля Марка Анатольевича я не видел, но смотрел и пересматривал все его фильмы. Если бы кто-то лет двадцать назад сказал, что я буду сидеть напротив Захарова в его кабинете и разговаривать о постановке, ни за что не поверил бы. Но так случилось. Помню, я говорил: «Вы принимаете меня в свой дом, в котором вы хозяин, и для меня это большая честь». Вскоре пришла печальная весть, и я подумал, что ничего не состоится. Но Марк Борисович (Варшавер — директор «Ленкома». — «Культура») решил осуществить все, что планировал Марк Анатольевич. 

Как каждый человек, попавший в семью в дни траура, стараюсь как-то успокоить актеров, вернуть к реальной жизни, и это нелегко. Они меня не знают как режиссера, да и приехал я из другой страны. Для них я чужак вдвойне. Пришел с другим миром, с иным пониманием отношений, непривычным методом репетиций. Но, знаете, с Захаровым у меня есть внутренние сцепки: я понимаю, что он делал и почему. Даже знаю, как он добивался результата. И это, думаю, нас соединяет. Но я не Марк Анатольевич и иду к тем же самым вечным смыслам иным путем. Со временем актеры, думаю, это поймут, но сейчас им кажется, что я слишком настырный и предлагаю что-то совершенно другое. Труппа — прекрасная, наше общение — отличное. Мы приняли трудный вызов — сделать спектакль быстро.

— Марк Анатольевич долго репетировал свои спектакли…

— Да, актеры к этому привыкли, и я это учитывал, потому и приехал надолго. Но тут вмешалась пандемия: люди болели, театр брал ковидную паузу. И мне, и исполнителям, и тем, кто ставит декорации, свет, — всем катастрофически не хватает времени. Поэтому мы очень-очень стараемся бежать быстро, не теряя по дороге найденного. У нас ситуация рабочая, но очень накаленная. Жаль, что я не успею собрать какие-то переходы, внести коррективы в уже поставленное. Но все равно мы дойдем до результата, и, думаю, спектакль получится.

— Вы же уже ставили «Тартюфа» в Литве, не так ли? На него опираетесь?

— Обращался к «Тартюфу» давно — все мы тогда были другими. Сейчас сочиняем абсолютно другой спектакль. Жить нужно в сегодняшнем дне. Актерам я говорю: «Ушел Марк Анатольевич, не живите вчерашним, просто помните, что оно было. Не плачьте об ушедшем — соберитесь и найдите новый путь». Трудный момент, когда коллектив остался без вожака, но есть Марк Борисович, который отлично управляет, театр живет, и живет хорошо.
Я объясняю актерам, что мне неважно, какими прекрасными они были вчера. На премии и награды наплевать. Мне они нужны не с лаврами прошлых лет, а прекрасными, работающими профессионалами сейчас. Художник силен тем, что он делает в настоящее время. Для этого надо собраться и быть сильными. Сильные становятся еще сильнее, а слабые — слабеют и убивают себя. Не хочу, чтобы этот театр убил себя, и, думаю, этого не случится.

— Как вы можете объяснить феномен литовской режиссуры? Някрошюс, Туминас, Карбаускис, Коршуновас — и это далеко не все имена лидеров театральной мысли.

— А почему в такой маленькой стране, как Литва, баскетбол высшего уровня? В первой пятерке сборной Советского Союза играли четверо литовцев. На ваш вопрос ответа не знаю, могу только предположить. В Литве, как и в Москве, с уже далеких советских времен был очень популярен именно театр, а не кино. Для сценического искусства сложилась благоприятная ситуация, и появились режиссеры, которые высоко подняли планку. Последующим поколениям ничего не оставалось, как удержать ее и даже приподнять. Молодые хотят до нее допрыгнуть, покорить высоту — это заложено в нашем менталитете и литовском характере.

— Какая его основная черта?

— Литовцы — трудоголики. Они отдаются работе полностью, относятся к профессии, какой бы она ни была, очень серьезно.

— Каждый режиссер мечтает о своей труппе — вы ее имели, но оставили театр в Паневежисе, прославленный и хорошо известный за пределами Литвы.

— Юозас Мильтинис у нас легенда — бог театра. Он создал уникальный театр звезд во главе с Донатасом Банионисом. Когда лидер ушел из жизни, коллектив начал умирать и через 20 лет готов был испустить последний вздох. Тогда меня спросил отчаявшийся директор: «Можно ли возродить театр?» Мы решили попробовать. Через два года зрители вернулись, театр стал самым успешным в Литве. Судьба бросила мне вызов – я его принял, выполнил поставленную задачу и ушел, сделав то, ради чего меня пригласили. Не хочу, чтобы театр становился моей вотчиной, мне дорога свобода. Зато теперь, когда меня спросят, можно ли оживить умирающий театр, с уверенностью отвечу: да.
Все, что логично для других, мне не всегда подходит. С самого начала я играл только то, что я хотел, и ставил то, что мне интересно. Для меня не существует понятия престижа, мне безразличны награды, я равнодушен к популярности и к ней не стремлюсь.

— Что же для вас важно?

— Диалог между автором пьесы и зрителем, ведь режиссер — проводник между ними. Работаю только для публики, мне нужен разговор с ней, а не тщеславный монолог, который поддержат рецензенты. Я нейтрален к критикам и никогда не ставлю спектакль с учетом их мнения. Мне важно, чтобы люди в зале поняли то, что я хочу им сказать. Если можно так выразиться, то я ставлю спектакль глазами зрителей. Страдаю от неполных залов, а не от мнения изысканных ценителей. Для меня аншлаг — главный критерий честно сделанной работы.

— Наверное, вопрос не очень корректный в условиях пандемии, но все-таки — есть ли другие проекты в планах?

— Перспективных планов у меня не бывает, и мне хорошо от этого. Они появляются, когда меня приглашают, и я соглашаюсь. Если что-то не устраивает, говорю «спасибо, нет». Прекрасно, когда есть выбор. За все, что делаю, отвечаю сам, не перекладывая ни на кого ответственности. Когда работаю, то отдаю ей много сил и здоровья. Но я слишком ценю время и люблю свою семью.