Морализаторская история писательницы Сидони-Габриэль Колетт вдохновила Мориса Равеля на создание невероятно поэтичной и одновременно остроумной партитуры. Чудовищно капризный ребенок в наказание оставлен один, и вокруг него оживают испорченные им вещи. В отличие от «Федориного горя», где грязные чашки и блюдца просто сбегают от нерадивой хозяйки, у Колетт сломанные кресло и кушетка, разбитые чайник и чашка взывают к совести обидчика, пытаясь его перевоспитать. Равель склонен описывать ситуацию с юмором, не запугивая маленьких слушателей. Композитор находит для каждого персонажа удивительные краски: чайник у него переваливается, как слоненок, (ведь и правда — носик похож на хобот), цифры, выпрыгнувшие из задачника, отплясывают канкан, громоздкие кресло и кушетка пытаются станцевать менуэт. Выходит целая вереница овечек и все сплошь — далматинцы, а чайник-слон и чашка-китаянка слились в фокстроте...

Музыка настолько выразительна, что сама многое подсказывает постановщикам. К чести режиссера Екатерины Василёвой, сценографа Владимира Арефьева и художника по костюмам Марии Чернышевой, они вслушались в подсказки Равеля. «Детская фантазия — вот путь, которым я иду для создания этого спектакля, — рассказала Екатерина Василёва. — Старая кушетка превращается в даму в элегантном платье со шляпкой из подушки, часы появляются прямо из стены вместе с целой стаей кукушек — оживших птиц с обоев, а нарисованные деревья превращаются в огромный сказочный лес».

Возрастной ценз спектакля 6+. Поэтому поется опера на русском языке, а параллельно текст можно почитать в бегущей строке. Это не лишняя предосторожность, поскольку слова в ряде случаев разобрать невозможно: то не хватает внятности у Екатерины Кичигиной, исполнительницы партии Дитя, а порой и оркестр под управлением Яна Латам-Кёнига погромыхивает. Списывать на проблемную акустику не хочется: ведь получается же у Светланы Скрипкиной, Евгения Ставинского или Елизаветы Соиной изображать всякую живность и при этом красиво петь и ясно артикулировать…

Впрочем, благодаря яркой зрелищности и блестящей режиссуре недостатки вокала уходят на второй план, смотрится спектакль на одном дыхании. Можно было бы, конечно, поискать в либретто подтексты фрейдистского толка, как сделали недавно в «Сне в летнюю ночь» Бриттена, поразмышлять о привязанности Равеля к матери... Но зачем разрушать волшебство?