Андрей САМОХИН

08.04.2023

Материал опубликован в мартовском номере журнала Никиты Михалкова «Свой».

У этого двунадесятого праздника в русском православном изводе — три имени: Неделя ваий, Вербное воскресенье, Вход Господень в Иерусалим. За шесть дней до еврейской Пасхи, сидя на осленке, 33-летний Иисус Христос въехал в сопровождении учеников в священный град. Его встречали как Мессию и Царя, подстилали под ноги одежду, размахивали ветками пальмы, вайями, крича: «Осанна!» Через пять дней те же люди неистово вопили на площади: «Распни Его!»

Торжество, отмечаемое в последнее перед Пасхой воскресенье, в известной мере парадоксально: в нем сплелись человеческие скорбь и радость, печаль и надежда, как бы предваряя духовный, Божественный синтез; окончание Великого сорокадневного поста сливается со Страстной седмицей, и этот момент знаменуется большим христианским праздником.

Во всех четырех Евангелиях Вход Господень в Иерусалим представлен как важная веха земного пути Спасителя, непосредственно предшествующая распятию и воскресению из мертвых. Евангелисты не зря обращают внимание на то, что Он, как когда-то Его предок Давид (после победы над Голиафом), въехал в город на молодом осле — так исполнилось предначертанное ветхозаветными пророками: «Скажите дщери Сионовой: се, Царь твой грядет к тебе кроткий, сидя на ослице и молодом осле, сыне подъяремной» (Мтф. 21:6).

Этот и последующие дни мы можем уподобить волшебному кристаллу. На ближней к нам грани — пестрый, шумный праздник, ветхий Израиль встречает своего Царя-избавителя. Накануне по Его воле воскрес и вышел из могилы начавший уже было разлагаться покойный Лазарь. Став свидетелем тому, что прежде не под силу было ни одному пророку или чудотворцу, народ возликовал: пришел долгожданный Га-Машиах!

«Фарисеи же говорили между собой: видите ли, что не успеваете ничего? весь мир идет за Ним» (Ин. 12:19), а потом, как известно, порешили между собой убить опасного для них Человека.

На другой грани воображаемого кристалла видим дрожащие, зыбкие сумерки, в которых христовы враги обретают нежданного помощника — предателя Иуду. На третьей — ровный теплый свет Тайной Вечери, где Иисус впервые претворил хлеб и вино в Плоть и Кровь Нового Завета.

Четвертая отображает звездную, факельную ночь Гефсимании, кровавый пот молящегося Христа, Иудин поцелуй, отречение и слезное покаяние Петра, предательство народом своего Царя на площади у претории, блеснувшую слезой на руках Пилата каплю воды, бурые пятна крови Спасителя на алой царской багрянице...

Далее — отчаянное сияние Солнца, служащее нестерпимой пыткой для его Создателя, Который посреди разбойников прибит гвоздями ко кресту; улюлюкающая толпа на Голгофе, онемевшие от горя Мать и Его любимый ученик...

Вечный город накрывает волна мрака, колеблется земля, по улицам бредут мертвые, в Храме перед Святая Святых рвется завеса, апостолы в отчаянии и страхе жмутся друг к другу в наглухо запертой горнице.

Спустя несколько мгновений кристалл изнутри озаряется невероятным, ликующим светом Воскресения Христова. И это зарево стирает все грани, являя взору блистающий, победный финал.

Великий и страшный парадокс праздника состоит в том, что вслед за радостными восторгами принявшего Царя народа следуют Богоотвержение и Богоубийство. События разделены между собой всего пятью днями, и вся их цепь была предопределена заранее.

Именно поэтому в проповедях священников и в душах верующих тихая радость (ее символизируют веточки нежной весенней вербы в руках) накрепко связывается со скорбью дней последующих. Но горькое чувство побеждается, венчается на исходе недели торжеством торжеств, светлой Пасхой Христовой.

Вербное воскресенье вот уже почти два тысячелетия дает обильную пищу душе и уму христианина. Иудеи ждали царя с паранормальными способностями, который бы изгнал римлян и вознес народ Израиля выше всех племен и правителей земных. Наш Спаситель в глазах евреев вроде бы подтверждал свои «права на трон»: слепые прозревали, парализованные вставали, мертвые воскресали. «Многие же из народа уверовали в Него и говорили: когда придет Христос, неужели сотворит больше знамений, нежели сколько Сей сотворил?» (Ин. 7:31). Оставалось только войти в Иерусалим, возглавить восстание жителей, шествуя впереди толпы и чудесным образом сметая с пути римские легионы. Но вместо того чтобы явить «царское чудо», Иисус говорил странные речи о своей близкой смерти, о том, что явится к ним потом на облаках...

Даже в Гефсиманском саду, выйдя на Него как на разбойника с дубьем, слуги синедриона тряслись от страха, ожидали, что галилеянин вот-вот явит свою чудесную силу. Испепели Он огнем первый ряд нападавших, оторви им мановением руки головы — остальные, включая Иуду, пали бы ниц и вновь величали бы Его Мессией, кричали бы «осанна», тут же нарвали бы приветственных листьев с ближайших пальм.

Но Иисус ничего этого не сделал, покорно отдался в руки врагам, обрек Себя на унижения, избиения и, наконец, на «позорную» смерть на кресте. Такой Машиах им был не нужен. Приносящий себя в жертву добрый пастырь — не тот, кто мог бы стать для них непререкаемым авторитетом, подчинить себе их грубое сознание. Страшнее же всего то, что многие священноначальники Израиля поняли, нутром почувствовали, что Иисус — подлинный Мессия, однако все равно дерзнули убить Его, дабы Он не отнял у них власти над людьми. То есть отвергли Сына Божия, присягнули сатане.

Эту мистерию в стихотворении «Дурные дни» потрясающе описал Борис Пастернак: «Когда на последней неделе / Входил Он в Иерусалим, / Осанны навстречу гремели, / Бежали с ветвями за Ним. / А дни все грозней и суровей, / Любовью не тронуть сердец, / Презрительно сдвинуты брови, / И вот послесловье, конец. / Свинцовою тяжестью всею / Легли на дворы небеса. / Искали улик фарисеи, / Юля перед Ним, как лиса. / И темными силами храма / Он отдан подонкам на суд, / И с пылкостью тою же самой, / Как славили прежде, клянут».
Библейское время вечно, а значит, обстоятельства той встречи мы вправе примерять на себя. Не кричим ли мы Христу, будучи в одном настроении, «осанна», готовые вроде как умереть за Него? А в другом состоянии духа не ропщем ли на то, что Бог «не такой, как нам хочется», не распинаем ли мы Его заново собственными грехами и равнодушием?

Как особый праздник Вход Господень в Иерусалим известен с первых веков христианства — уже в III столетии торжество упоминалось святителем Мефодием Патарским (Олимпийским). В IV веке святые отцы Амвросий Медиоланский и Епифаний Кипрский сообщали о множестве верующих, которые шли торжественным крестным ходом с молодыми зелеными ветвями в руках.

Поскольку в России по весне распускается, как правило, верба, наш народ стал называть празднество Вербным воскресеньем. С данным торжеством связан и особый церковный чин «шествия на осляти», который, по некоторым сведениям, возник еще в Иерусалимской церкви в IV веке, а впоследствии, в IХ–Х столетия, начал воспроизводиться в Константинополе. В ключевой момент ритуала патриарх или епископ «в образе Христа» въезжал в город, причем молодого осла вел под уздцы кто-то из уважаемых светских людей (не император).

Подлинного величия (и одновременно смирения) действо достигло в христианской Руси. Здесь чин был введен в середине XV века новгородским архиепископом Геннадием. В Вербное воскресенье ослика с седоком архиепископом водили к собору Софии Премудрости Божией наместники. По мнению историков, древний ритуал новгородцы возрождали в связи с ожиданием близкого конца света (ждали 1 сентября 1492 года, по истечении 7000 лет от Сотворения мира), а еще противодействовали таким образом ереси жидовствующих, тех, кто отрицал Воскресение Христа и Второе Пришествие.

В Москву чин «шествия на осляти», по мнению большинства исследователей, привнес ставший в 1542 году митрополитом Московским архиепископ Новгородский Макарий. Особое значение церемония приобрела в 1589-м, после избрания патриархом Московским и всея Руси митрополита Иова (будущего святителя): Москва становилась центром православия, Третьим Римом.

Шествие поначалу проходило в пределах Кремля, с XVII столетия оно начиналось возле Успенского собора и завершалось на Красной площади. У символизировавшего Голгофу Лобного места служили молебен, после чего совершалось праздничное патриаршее богослужение в церкви Входа Господня в Иерусалим Покровского собора. При этом «ослятю» (под него гримировали низкорослую смирную лошадку) с предстоятелем вел под уздцы сам царь, не почитая это за унижение.

Как свидетельствовал шведский историк и дипломат Петр Петрей, «шествие и обряд Вербного воскресения исправляется не только в Москве, но и во всех городах страны: епископ, монах или священник заменяют патриарха, а наместник — великого князя».

Народ так любил эту торжественную церемонию, что не захотел от нее отказываться даже в самый отчаянный период русской истории, в отсутствие первоиерарха и государя в захваченной поляками Москве. Во избежание массового возмущения оккупанты разрешили шествие на осляти под строгой вооруженной охраной. «Ослика» с патриархом Гермогеном вел вместо царя боярин Андрей Гундуров.

Особой пышности обряд достиг во время церковно-государственной симфонии с участием царя Алексея Михайловича и главы Церкви Никона. Для проведения церемонии создавалось большое «вербное дерево», обвешанное не только яблоками, но и изюмом, финиками, грецкими орехами (их заказывали в Немецкой слободе). По окончании действа часть веток раздавали народу. Примечательно, что ссора царя с его «собинным другом» наглядно проявилась в том, что самодержец не явился на очередное шествие, послав вести осла с патриархом Никоном боярина.

В 1683-м, во время наступившего после смерти государя Федора Алексеевича двоецарствия, ослика водил один из соправителей России 11-летний Петр. А после (до 1693 года включительно) — он и его брат Иван. Воссев на престоле, Петр Алексеевич все чаще стал отправлять на церковно-торжественный церемониал вместо себя бояр. «Шествие на осляти» сперва запретили во всех городах, кроме Москвы, а с началом Северной войны упразднили вовсе (как и само патриаршество годы спустя).

Вербное воскресенье в русском народе никогда не переставало быть одним из любимых праздников. Освященную в церкви во время Божественной литургии вербу берегли до следующего года за образами. Часть веток использовали в весеннюю пору при первом выгоне скота: коров и овец гнали на выпас освященной вербой, после чего прутики «пускали на воду» или втыкали под крышу дома, дабы хранили домочадцев и само жилище от напасти. Многие крестьяне сохраняли некоторый запас вербных почек, употребляя их как лекарство от любой хвори. Кое-где бытовал и такой обычай: вернувшись из церкви с освященными прутьями, деревенские бабы от души хлестали ими своих ребят. При этом женщины приговаривали: «Верба хлест, бей до слез!» О том, насколько сие нравилось послушным чадам, бытописатели умалчивают.

Начало весны, близость Пасхи, ослабление поста — все это рождало в русском человеке теплое и светлое «вербное» чувство.

Большой ребенок Александр Блок выразил его с поистине детской непосредственностью: «Мальчики да девочки / Свечечки да вербочки / Понесли домой. / Огонечки теплятся, / Прохожие крестятся / И пахнет весной».

Вряд ли где-то еще на свете празднуют этот светлый весенний праздник с такой нежностью, верой и надеждой на лучшее!