Марина АЛЕКСАНДРОВА

14.03.2019

Для того чтобы в конце второго десятилетия XXI века браться всерьез снимать фильм об антидуховности и погибельности шоу-бизнеса, нужно быть гением, способным сказать совершенно новое слово на старую до горько-кислой оскомины тему. Увы, гений режиссера-«вундеркинда» Брэйди Корбета еще не пробудился. Возможно, это у него впереди. Пока же созданный им фильм напоминает скорее публицистическую статью из рубрики «Их нравы» в старом советском журнале, чем полноценное художественное произведение с претензией на философичность и даже метафизичность.

После того как недоумение — прежде всего от более чем странного (точнее, объявленного, но по факту отсутствующего) финала — немного проходит, можно все же вычленить несколько мыслей и тем, являющихся не вполне тривиальными. Прежде всего, разумеется, это тема жизни и смерти.

Если говорить о жизни, то в фильме ее почти нет, как и детально показанной смерти. Трупы и кровь тут появляются всего в паре эпизодов, причем во втором из них смерть мы наблюдаем так издалека, что она кажется игрушечной. Гораздо больше впечатляет оглушительное отсутствие жизни, создающее ощущение ледяного сквозняка из того самого тоннеля — без всякого света в конце.

Если бы Селеста стала разновидностью «ходячего мертвеца» после перенесенной травмы, все было бы логично и заурядно. Но девочка (прекрасно сыгранная Рэффи Кэссиди) не кажется особо живой и до роковых автоматных очередей. Ее реакции странные, она словно бы заворожена змеиным взглядом смерти, словно бы извращенно наслаждается моментом и, в общем-то, сама провоцирует слетевшего с катушек юного убийцу.

После того как врачи спасают ее тело, душа Селесты продолжает идти по пути не-жизни, по тому самому тоннелю, усеянному ее безжизненными двойниками. Все моменты, в которых девочка, уверенно и умело превращаемая в звезду, могла быть показана живой, веселой, непосредственной, режиссер прокручивает на бешеной скорости, сводя к нулю. Не было там ничего интересного и настоящего, так — имитация, тщетные попытки «живой и страстной притворяться». То, что реально, — девичья голова над зевом унитаза, лужицы блевотины и взрослый человек (Джуд Лоу) рядом, который матерится и злится, но тоже при этом как-то вяло, оставаясь большую часть времени не человеком, а прибором, вроде капельницы, подключенным к юной звезде для накачивания ее необходимыми питательными соками, а вовсе не для воспитания. Что бы она ни вытворяла, привыкая к саморазрушению, шоу должно продолжаться, развиваться, наливаться блеском и деньгами. При этом в герое Лоу явно куда больше жизни и подлинного чувства, чем в его подопечной. Просто жизнь эта скрыта под пуленепробиваемым стеклом профессионализма и давно поставлена на службу мертвечине.

Юность пролетает в один миг. Во втором акте мы видим уже взрослую и даже стареющую Селесту (в исполнении оскароносной Натали Портман), звезду первой величины, как будто бы готовую в каждый миг превратиться в сверхновую, а затем в черную дыру. Или это с нею уже произошло? У этой Селесты внешне, как ни странно, все как у людей. Здравствующие родители (с которыми она практически порвала), любящая сестра (превращенная в служанку и музыкального «негра»), мужчины (с которыми она имеет дело только под кайфом) и даже дочь, похожая на нее как две капли воды (и еще более несчастная). Но главное — опять же смерть, словно бы прорастающая шипастыми черными побегами из ее рук, глаз, ссутуленных от привычной боли плеч под подростковым кожаным «прикидом». Ее дочь (все та же Рэффи Кэссиди) так же завороженно и с таким же ужасом смотрит на мать, как та в свое время смотрела в дуло автомата. Все повторяется. Смерть не удовлетворяется убежищем под кожей Селесты, она вновь и вновь через нее прорывается в мир — когда-то трагедией 11 сентября, совпавшей с потерей девственности обеими сестрами (случайности не случайны?), теперь бессмысленным и беспощадным терактом на далеком восточноевропейском курорте.

В общем-то и «небеса» в имени героини являются всего лишь эвфемизмом той же смерти, заставляют вспомнить знаменитую «Марию Целесту» — безлюдный вымерший парусник, дрейфующий по волнам. Нет, разумеется, Селеста постоянно имитирует жизнь и страсть, и тут работа Натали Портман выше всех похвал — ведь исполнить роль отчаянно переигрывающей и безостановочно врущей себе и другим куклы с дырой вместо сердца и при этом не пережать самому — очень непросто. Но это маскировка, под которой — вампир, чье эго вытягивает тепло, свет и радость из всех, кто приблизится. Вампир, как водится, и сам глубоко несчастен, но его жертвам от этого не легче. И снова на том месте, где должна была быть единственная живая сцена страсти, режиссер топит педаль в пол, из-за чего все превращается в клоунское издевательское мельтешение, пролетающее по экрану за секунды.

Моральная дилемма — отменять или не отменять из-за случившегося за тысячи километров теракта концерт — выглядит несколько надуманной. В самом деле, мало ли кто и какую маску может надеть? Но это если считать Селесту обычной поп-дивой, а не новейшей богиней смерти, которой, конечно же, все подобные события касаются напрямую и, которая, разумеется, концерт не отменяет, напротив — превращает его в неоновую «черную мессу» во славу Себя, Великой и Непобедимой. Никаких ужасов, на которые обманно намекает сюжет, на концерте не происходит, не взрывается бомба, не появляются вооруженные до зубов убийцы. По замыслу автора, концерт, на который отведено непропорционально много времени, и является апофеозом ужаса. А самое ужасное — охваченные стокгольмским синдромом лица близких людей Селесты в зале. Лица людей, которые недавно протестовали, бунтовали, тревожились, любили, а теперь только горделиво улыбаются и покачивают головами, причастные к славе взращенной ими демоницы, гордящиеся этой славой, постепенно убивающей в них все лучшее. Так конченый наркоман смотрит на наркотик, а мазохист — на орудие пытки.

Вот, пожалуй, эта самая декларативная плакатность, с которой в фильм — открытым авторским текстом — вводится тема дьявола и поп-культуры как новой религии отринувшего Бога человечества, все и портит. Это могло бы быть блестящим выводом, если бы зрителя привели к нему исподволь и позволили сделать его самостоятельно. Озвученный в духе пародии на плохой ужастик, этот вывод становится хлопушкой, подорванной на Хэллоуин, а не бомбой. Дело не спасает даже великолепный ход — глаза Селесты, проходящей через полосу темноты перед выходом на сцену, на мгновение превращаются в непроглядно черные линзы размалеванного на смертельный карнавал мальчишки. За такое можно простить многие натяжки — но не все.