Алексей КОЛЕНСКИЙ

07.12.2023

В середине ноября в Академии Михалкова прошел мастер-класс Владимира Долинского, показавшего, что настоящий актер — это бойцовский характер с толикой самоиронии и изящного воровства.

— Сегодняшняя встреча не должна была состояться; мое рождение — это роковая случайность, я родился под дулом пистолета, в прямом смысле слова. Мой папа — майор, командир саперной роты, Абрам Юрьевич и моя мама Зинаида Ивановна в сорок четвертом году случайно встретились за карточным столом у генерала медслужбы. Играли в преферанс и дико разругались, но после ссоры все было хорошо. Мама забеременела и папа на несколько месяцев, пока воевал в партизанском отряде, пропал. Мама решила сделать аборт, но на мое счастье в ее санчасти дежурила хитренькая санитарка, которая побежала к начальнику: Зинка решила «ковырнуться». Тот приказал «отставить, сберечь плод, за выкидыш расстреляет лично», меня и назвали в честь его сына.

Сколько помню, всегда мечтал быть актером, ничуть не стесняясь бокового стигматизма, то есть шепелявости. Я легко запоминал стихи и всякий раз, когда приходили гости, заявлял им: «Мафа ваф кофмить не буфет, ефли не пофлуфаете!», так пробивался в искусство. Папа мой — еврей из Кременчуга, с детства работал посыльным на колбасной фабрике и кормил всю семью — одиннадцать человек, а мама — первая пионерка города Москвы, активистка, подстриженная под мальчика, ходила в гимнастерке, они разные были ужасно. Папа часто говорил: «Ты хорошенький, весь в маму (а я и был похож на девочку), глазки, реснички, и еще ты Абрамыч — тебя будут дразнить и обижать. Запомни главное: всегда бей первым — лупи в глаз, как в бубен: в мире нет бойца храбрей, чем напуганный еврей!» Конечно, я послушался папу, за что меня много раз выгоняли из школы, института, театров... Духовитый я был мальчишка — с виду ангелочек, а по характеру — та еще сволота!

Играл в драмкружке при Дворе пионеров Тома Сойера, поступил в театральную студию при «Театре Станиславского» к режиссерам Елагину и Аронову. Учился вместе с Никитой Михалковым, Лизой Никищихиной, Женей Стебловым, Инной Чуриковой, было безумно интересно! Первую профессиональную роль сыграл, подменив заболевшего сына Ольги Аросевой, — рухнул в оркестровую яму в шкуре гориллы, разбил контрабас, так и стал комедийным актером. Когда меня в очередной раз выгнали из школы, отдали на перевоспитание к старшему брату, слушателю питерской военной академии, и я стал учиться в Ленинградском доме офицеров в театральной студии, когда к нам на гастроли приехал Театр Вахтангова, где секретарем дирекции, председателем профкома и кассы взаимопомощи служила моя тетушка, нередко прятавшая под своим столом выпивших актеров...

Итак, воспользовавшись случаем, я пришел в номер к Вере Константиновне Львовой, там сидел еще замечательный актер Владимир Георгиевич Шлезингер и Владимир Абрамович Этуш. Я им читал, они сообщили тетке, что «мальчишка хороший, пускай поступает в Щукинское, а пришепетывание — ерунда». Я уже понимал, что буду у них учиться, но мне еще нужно было получить диплом, и тут случилась незадача — я влюбился в девочку и повредил руку. На уроке наш вечно бухавший физкультурник стал орать на мою Нину, я вступился: «Что вы так разговариваете?» Он попытался выставить наглеца и схватился за мою больную конечность, и я врезал ему по мордасу тряпкой из помойного ведра. На следующий день меня встречал наш классный руководитель: «Ты зря пришел, Вовка, из школы тебя выперли!» — «Как так?» А он: «Не знаю, как у вас там в Москве, а у нас учителей в морду бить не принято, все-таки тут город интеллигентный...»

Я схватился за голову — как теперь поступать в институт? В тот день нас, пацанов-допризывников, повели на медкомиссию армейскую. Пошел с классом, зашел к психиатру и понял — вот мой шанс, сработала папина кровь! Вижу, сидит скучная женщина, глубокая старуха лет пятидесяти, на меня не смотрит: «На что жалуешься?» Я мек-бек, прикусил губу, розовую слюночку пустил: «Фья, я фья сикуюся, засикуюся...» Она метнулась вон, привела консилиум, и я поведал врачам страшную историю, о том, как надо мной издевается жена брата, антисемитка: я все время писаюсь, а она развешивает простыни на кухне в общежитии и меня обзывают зассанцем! Через пятнадцать минут раздался звонок в школу: «Вернуть ребенка в класс, если не хотите суицида, и чтобы никаких выпускных экзаменов — его психика этого не выдержит!» Так я сыграл свою первую настоящую роль и получил аттестат.

Приехал поступать в Москву к папе, работавшему главным инженером «Литфонда» и жившему в писательском поселке Красная Пахра, дружившим с соседом по одной даче — Константином Михайловичем Симоновым. А он был картавым, и не Константином, а Кириллом — имя себе поменял, чтобы его выговаривать. «Ну что, — говорит, — Вовка, ты поступагешь в театгальный, а что читаешь?» Отвечаю: пока не знаю, и он дает мне «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины». Мне так понравилось, я сразу выучил. Выхожу на экзамен, объявляю: «Кофафтин Фимоноф!» и вдруг понимаю, что в стихах нет ни одного слова без шипящих и зарядил навзрыд: «Ты помнифь, Алефа, дофофи Смоеффины...» Борис Евгеньевич Захава, ректор зарыдал в голос от смеха. Я сбился, прошептал: «Фто, плофо?!» «Нет, — прорычал он — очень, очень хорошо, только ни хрена не понятно!» Дочитал и меня взяли с условием: к первому сентября я принесу справку от логопеда, что имею исправимый дефект и как могу его исправлю.

За лето «вылечил» речь и пришел учиться. У нас был хороший курс — Шура Калягин, Валентин Смирнитский, но радовался я недолго — меня выгнали за драку с будущим актером Театра на Таганке Толей Васильевым. Правда, на год — Захава сказал: «За одного битого двух не битых дают» и велел потом занести характеристики с места работы. И тут — Боже, подумал я, как меня Бог любит, — меня утвердил Бондарчук на меленькую роль в «Войне и мире», графа генерала Кутайсова — на двадцать съемочных дней, мне уже и мундир пошили… Вмешался папа — позвонил главному редактору «Мосфильма» Льву Шейнину: «Лева, что б моего г…а ноги на студии не было! Почему? Слишком легко ему все дается, пусть понюхает жизнь!» И устроил меня буровым рабочим шестого разряда в геодезическую экспедицию на стройку дороги Саратов — Балашов.

Нас вывозили в шесть утра копать «могилы», двухметровые шурфы и добывать куски породы для изучения почв. Не помню, чтобы я — полуеврейский домашний мальчик — еще когда-нибудь так плакал: жара, руки сбитые в кровь… Ребята дают концерты, ставят этюды, влюбляются, но, знаете, мне эта поездка так много в жизни дала! У меня там была первая женщина, потом ее муж мне морду набил, все по-человечески... А когда наш шофер напился до слепоты, меня посадили на огромную машину в семнадцать лет! Я приехал, действительно, другим человеком и попал на курс с Борей Хмельницким, Женей Стебловым, Машкой Вертинской, Натальей Селезневой. Когда закончил институт, меня брали в три театра — акимовский и любимовский, но я пошел в «Сатиру» к Плучеку, поближе к дому.

Плучек был сибарит и разговорник: «Как тебя зовут? Володя, Володя… играть-то ты у меня не будешь. Ты же совсем мальчик, а я буду ставить «Ревизора», нужна фитюлька, а ты мальчик, мальчик...» И тогда я решил доказать, что буду играть! Меня запихнули в массовки, но однажды пробил час. Шла репетиция «Дон Жуана, или Любви к геометрии». Мишка Державин играл Дона Родриго, а Юра Овшаров — большой актер, красавец — Командора. Плучек командует его выход под музыку, но все не то, для помпезности выдернул меня подержать плащ Каменному гостю. От, оно! Хватаю поднос, ставлю бокал, другой рукой вздымаю плащ и звонко рявкаю: «А-а-о-о, ты уехала-а-а в да-альние степи!» Они оставили это «ариозо», только без слов, и Плучек Миронову пальчиком погрозил: «Эх, Андрюша, смотри-ка, артист молодой, а тебе уже в затылок дышит!» В следующем, 67-м году к пятидесятилетию революции он ставил пьесу Славина «Интервенция», там играли все сливки театра, и я получил одну из главных ролей — сыграл Женю Ксидиаса, а роль его мамаши исполнила Татьяна Пельтцер... За эту первую большую роль я получил серебряный приз «За лучший дебют года».

Правда, из Театра сатиры меня тоже вскоре выгнали, потому что Плучек был нехороший человек. Шучу, не столько он, сколько его жена Зинка, ее все ненавидели. Она распределяла роли, а Плучек очень не любил «Кабачок «13 стульев». Почему? Представьте — выходит на сцену Папанов, Менглет и молодой «Пан Пепичек» — все ему хлопают! Игравшим в «Кабачке» он ничего сделать не мог и отыгрался на «мальчишке», уволил за опоздание на спектакль (не к выходу на сцену!).

— «Кабачок» был пародией на 13-й отдел КГБ, занимавшийся неформальными молодежными движениями?

— Да ну, нет! Два драматурга сделали одну передачку без названия, просто «Кабачок», и вдруг она «пукнула», ее дважды повторили по заявкам. Решили снимать дальше — начали собирать миниатюры по чешским, румынским, болгарским журналам. Сделали больше двухсот серий и в какой-то момент объявили конкурс на лучшее название передачи за ящик пива. В итоге он нам достался — от лица Марьиванны Ивановой мы предложили в честь «12 стульев».

А с КГБ я однажды вляпался. После спектакля «Интервенция» к нам с Мироновым подошла одна девица, Лариса Пастернак, инженер по технике безопасности, но все знали, что она из КГБ, и предложила нам познакомиться с шикарными девушками — дочками югославского и американского посла. Посидели в буфете и поехали на единственной в театре Андрюшиной машине к нему, и всю ночь там дурачились. Миронов фокусничал, притворялся, что ест аквариумных рыбок, ставил чудные пластинки, уехали с ней на ее машине… И я все забыл, как вдруг звонок: «Володя, давайте кушать что-нибудь…» Поехали в ресторан, стали встречаться. Мама была против, у нее первый муж был расстрелян, — дочь посла, как можно, только не думай ее домой привести! Однажды мама вернулась скорей, чем я думал, открыла дверь: «Я так испугалась, внизу иностранная машина...» Видит Джейн, теряет дар речи: «Здрасьте, моя девочка, здравствуй, милая... Чего ж ты сидишь, накрой стол!» Один мой друг подзуживал: «Ты, Вовка, Бога за бороду схватил! Скажем, куплю я журнал «Америка», а на обложке — советский актер и дочь посла: все, конец холодной войне, единение стран!

Как-то Джейн пригласила меня посмотреть фильм Стэнли Крамера «Корабль дураков» к себе домой, в Спасо-хаус. Итак, в китайских кедах и тренировочных штанах явился к парадному подъезду в Спасопесковском. А там гостиная, громадный ковер с ворсом, гуляют два дога, и Марис Лиепа с какой-то дамочкой, и Орест Верейский из Красной Пахры, и человек двадцать московской элиты, собравшихся просто потому, что мама Джейн захотела со мной познакомиться! Глотал рюмку за рюмкой, запивал томатным соком, потом позвали за семейный стол, а все расселись за соседние столики. Пошли смотреть фильм, а там — «Мальборо» — кури сколько хочешь, и зажигалки, которые можно взять с собой! Весь фильм промучился: одну можно или все-таки две?

Прошло несколько дней, зовут в кабинет к директору театра, кликуха его была Мона-Лиза, улыбчивый такой, а там кряжистый мужичок сидит и говорит директору: «Петрович, пойди-ка погуляй...» И мне: «Ну, здорово, Вовка! Эх, Вовка-Вовка, жаль отец не дожил — он бы тебе ж… надрал, и я вместо папы могу это сделать! Тебе тут, что ли, нет никого, тебе дочь главного шпиона подавай, а ты ж актерище, тебе звание получать надо, а ты в шпионы подался? Вычеркни эту Дженни из жизни!» Я вспотел, как старая еврейская женщина, и сделал первый в жизни кикс — перестал подходить к телефону, даже сил проститься у меня не хватило, и Дженни я больше не видел. Это единственный эпизод, связавший меня с КГБ.

— Вы росли с Андреем Мироновым и Инной Чуриковой...

— В Красной Пахре у его родителей была дача. Андрюша был старше меня на пять лет. Когда вышел фильм «А если это любовь», я смотрел на него как на бога. Мы с Ванькой Дыховичным бегали хвостом за ним и Шурой Ширвиндтом... Андрюшка был такой смешной, они с отцом могли работать на эстраде, читали Есенина с одесским акцентом. Он был замечательным — более преданного театру, живущего сценой и кино человека я не встречал! Вообще он был безумным завистником, и знаете, кому завидовал больше всех? Олегу Табакову, даже когда стал более знаменит, ему казалось, что до его обаяния он никак не может дотянуться... Ах, как рано ушел! Только начинал быть по-настоящему мощным актером. А равной Чуриковой просто нет. Года три назад видел ее на сцене, играла на разрыв аорты. Пришел к ней за кулисы: «Инка, шедеврально!» А она вся в сомнениях, мучается, хорошо ли играла... Крайняя требовательность к себе, недовольство собой присуще всем по-настоящему одаренным актерам, и Гафту, и Папанову!

— Какой новогодний праздник вам больше всего запомнился?

— С 1973-го на 74-й. С февраля я сижу в Лефортовском изоляторе... Мы с сокамерником решили отметить Новый год и сделать брагу. В три целлофановых пакета заложили сахар, черного хлеба, прятали при шмоне на себе. Вдохнули: воняет, все в порядке. Разлили по стаканам и под бой курантов чокнулись, чтоб как год начался, так и прошел, в общем — за свободу! Через пятнадцать минут жутко об***сь.

— Что помогает вам взлетать после падений — черта характера, внутренний запас ядерного топлива?

— Папа и мама! В лагере я был на грани смерти, но дух во мне был сильный, в хорошие и дурные минуты я просто закрывал глаза и говорил себе: «И это тоже я! Ты должен это сделать...»

Я спас себе годы жизни одним поступком; дело было на суде. Статья у меня была «нарушение правил валютных операций» — от пяти до пятнадцати, включая высшую меру социальной защиты, расстрел, по ней нужно было делать судебно-психиатрическую экспертизу. Взяли меня просто ни за что — несколько раз купил валюту за три рубля, продал по четыре пятьдесят. Когда арестовали, вспомнил школьный опыт и решил: буду косить под дурака — заявил, что папин голос все время слышу, он меня к себе зовет. В феврале вышел босой на прогулочный дворик, потом тупыми ножницами после бани «вскрыл вены», да нет — просто кожу на руках порезал сильно, заточенной рыбной костью горло надрезал, пошло много крови, от страха потерял сознание, и мной заинтересовались. Прибежал тюремный врач — мы звали ее Эльза Кох: «Сдохнуть не дадим, — урезонила она, — под суд все одно пойдешь!» Наконец, повезли меня на «пятиминутку», экспертизу в больницу Сербского к академику Лунцу — ласковому дядечке, который всех инакомыслящих дураками признавал. «Каким ушком ты папин голос слышишь?» — поинтересовался он, и тут я дал маху. «Обеими!» — говорю... «А вот и нет, а вот и нет, ластонька моя! А знаешь, я видел тебя в спектакле «Интервенция», как ты там сходил с ума, и подумал — попадется мне такой паренек и обманет меня, а вот и не обманул!» В общем, выписал мне «психопатию после ареста» — подсудную статью.

Следствие закончилось, приходит ко мне папин знакомый адвокат: «Будем бороться, — говорит, — три эпизода из шести отметем и больше семи-восьми лет вам не дадут!» Я прошу его об одном — направить меня на стационарную психиатрическую экспертизу, а он ни в какую: «Против диагноза Лунца никто не пойдет, а мы судью разозлим, он еще годешник накинет!» И вот настал день суда. Председатель поинтересовался, есть ли ходатайства. Адвокат скучным голосом пробормотал про стационар, а я крепко прокусил рот и бросился на него через голову мента: «Сука, тварь, зачем ты из меня психа лепишь, я здоровый!» Все заляпал кровью, даже судью — меня заломили, увели и дали минимум — пятерку. После «концерта» подходит адвокат: «Володя, вы гений! Почему вы мне не сказали?» «Просто я был в себе уверен, а в вас — нет!» — скромно ответил я.

— За показательной расправой над вами просматривался чей-то интерес?

— Да нет, что вы. Мне просто предлагали стать хорошим свидетелем, а не плохим подсудимым, а я так и не подписал на следствии ни одного документа. Графином в следователя бросался, влетал на десять суток штрафного изолятора.

— Приходилось ли вам завидовать коллегам? Насколько это было продуктивно?

— Буквально всем... Я — вор! Очень люблю воровать у обожаемого Бориса Новикова. Я так никогда не сыграю, но часто, беря характерную роль, думаю: как бы ее сыграл не я, а он? Или Менглет, или Папанов... Вы понимаете, я — хорошая макака. Не только так, но все-таки.

— А в какой роли вы ярче всего самовыразились?

— Не люблю разговоры «про степень вашего проникновения в образ»! Актер играет, а не живет; вранье это все, если бы жил — душил бы «дездемон»... Играют дети, животные и актеры, кто заводней сыграет — тот и лучший актер. Конечно, ты все время что-то подкладываешь... Моя лучшая роль — в «Цене» Артура Миллера Театра Розовского. Миллер был на спектакле, сказал — это один из лучших Соломонов, которого он видел. За несколько недель до этого у меня умерла мама, и, конечно, я монолог про дочь, покончившую жизнь самоубийством, сыграл более наполнено.

Фотографии: Андрей Любимов / АГН Москва.