Алексей ФИЛИППОВ

14.12.2021

Материал опубликован в № 09 печатной версии газеты «Культура» от 30 сентября 2021 года 

Разговор о семье, счастливом случае, друзьях, театре и кино, Александре Сергеевиче Пушкине и античной философии.

— Такие театральные династии, как у вас в семье, редки. Артисты ваши отец, мать, дядя, брат, тетя, жена. Артистом был сын, дочь Елизавета — звезда театра и кино, лауреат множества премий... А двоюродная сестра — театровед, написавшая обо всех вас книгу. При этом ваш дед был обновленческим епископом Ивановским и Кинешемским. Он расстрелян и считается единственным мучеником среди обновленцев. Ваша бабушка, его жена, дочь последнего директора императорского Госбанка. После Великой Отечественной она преподавала английский и французский в Ленинградской духовной академии. Согласитесь, дети священников редко становятся артистами...

— Скорее всего, война на это повлияла. Я думаю, что в мирное время все окончили бы духовную школу и пошли служить церкви, как дед. Но в войну все перевернулось, прежней жизни не стало. А театр при этом оказался очень важен: он помогал жить и выживать, нес свет — как и церковь... И вместо того, чтобы служить церкви, все пошли служить в театр.

— Но жизнь-то, насколько я знаю, в вашей семье была достаточно тяжелая. При СССР актеры, кроме артистов первого положения, зарабатывали немного...

— Очень мало.

— А еще у актеров крайне жестокая и несправедливая профессия. Амбиции у творческих людей огромные, а реализовать их могут далеко не все. Профессиональные судьбы удачно складываются у единиц, а те, кому не повезло, получают тяжелейшую внутреннюю травму на всю жизнь. Родители не отговаривали вас, когда вы решили стать артистом?

— Они этого не хотели. Меня, против моего желания, отдали в музыкальную школу при Консерватории, чтобы я имел более независимую и выгодную профессию, чем у папы и мамы. Но к концу школы я решил пойти в театральный вуз.

— Почему?

— Меня очень привлекали люди театра. Я им завидовал — они были свободными, интересными, интеллигентными, начитанными... С хорошим юмором. И меня потянуло в их стаю. Я не столько на сцене хотел быть, сколько в этой компании.

— Первым в этом перечислении у вас оказалось слово «свободными»...

— А могло бы быть и «другими». Они были раскованными, свободнее одевались, у них был изысканный юмор. Мне казалось, что они были на голову выше других людей. Их настольными книгами были еще не вошедшие в массовый обиход Ремарк и Сэлинджер. И разговаривали они обо всем на свете, ничего не боясь, хотя времена еще были довольно жесткими.

У всех были материальные проблемы, ни у кого не было машин, и даже красивая одежда оставалась редкостью. Зато всегда находились деньги на складчину, и в этой компании было весело.

В Доме актера Ленинградского отделения Всероссийского театрального общества собирались артисты из разных театров: играли на гитаре, в шахматы и преферанс, читали стихи, слушали рок-н-ролл, выпивали. Это была хорошая, серьезная интеллигенция.

Тогда артисты очень много читали, и если ты пропускал что-то, считавшееся важным, тебе это в укор ставили. Обязательны для чтения были и «Литературная газета», и «Юность», и «Новый мир», и современная зарубежная литература. А еще они писали и ставили очень острые и смешные капустники.

Мы носили длинные волосы, увлекались современной западной музыкой, довольно много читали и не думали о материальных благах. Теперь же актерская молодежь больше размышляет о заработках, а литературой, по большому счету, не интересуется. Важно побыстрее заработать, схватить. Это печально.

— Есть ли человек, который помог вам состояться в профессии?

— Это мои родители — они из-под палки заставляли меня заниматься музыкой. Я никогда не хотел быть музыкантом, но до 11-го, выпускного класса, послушно выполнял волю родителей, а они часто сидели вместе со мной у фортепьяно. Но при этом я страшно страдал, и в конце концов решил уйти из музыкальной школы. А папа сказал:

— Ты хочешь быть артистом, так вот твоя первая роль...

Я очень обрадовался.

— ...Сыграй ученика музыкальной школы до конца 11-го класса!

И мне пришлось это терпеть.

Но если бы не их настойчивость, из меня ничего бы не получилось ни на театральной сцене, ни в кино. Главный режиссер Театра Ленсовета Игорь Петрович Владимиров не принял бы меня в труппу. У меня не было бы ни д’Артаньяна, ни Теодоро в «Собаке на сене»... Да ничего бы не было.

Папа и мама вручили мне выигрышный «лотерейный билет». Когда Владимиров узнал, что у меня есть музыкальное образование, я играю на фортепьяно и на гитаре и немного пою — хотя никакого голоса у меня не было! — то это сыграло ключевую роль в его решении. И в театре ко мне относились как к человеку, который знает сольфеджио и может читать ноты. В результате я сыграл и Трубадура в «Трубадуре и его друзьях», и Мэкки-Ножа в «Трехгрошовой опере», и многое другое.

Музыкальное образование стало моей козырной картой. В те годы я, наверное, был единственным имевшим его артистом, и никто не мог со мной сравниться.

— А кроме родителей?

— Еще для меня были очень важны те, с кем я работал в Театре Ленсовета: Игорь Петрович Владимиров, Алиса Фрейндлих, другой мой коллега-актер Алексей Петренко и так далее... Я попал в компанию, где можно было постоянно учиться у настоящих профессионалов. И я за нее крепко держался. В свое время меня и Ефремов приглашал во МХАТ, и Доронина, но мне был важен Владимиров. Ушел я на уникальную роль Ривареса в «Оводе», в Ленинградский театр имени Ленинского комсомола, с благословения Игоря Петровича:

— ...Ну, поиграй. Захочешь вернуться, возвращайся.

Я был единственный артист, который ушел из театра без конфликта с Владимировым, после ухода в Ленком я еще доигрывал какие-то спектакли в Ленсовете... Но с уходом Игоря Петровича наш театр стал разваливаться.

В Театре Ленсовета во главу угла всегда ставился артист, все режиссерские идеи Игоря Петровича были воплощены через мастерство актера, а этого сегодня нет. Режиссерских спектаклей в современном понимании этого слова не было ни у нас, ни в БДТ времен Товстоногова. Зато в 2021-м трудно представить актеров такого масштаба, какие раньше работали в БДТ, — их там было чуть ли не два десятка, начиная с Луспекаева и заканчивая Смоктуновским. Я знаю, что такое актерский театр, все остальное меня не трогает.

Сегодняшний театр как явление искусства меня совершенно не устраивает, странные произведения современной режиссуры не интересуют. Я играю только пару названий, которые не дают выпасть из формы. Никаких подарков ни от театра, ни от кино я не жду. Лучше отказаться от сегодняшних предложений и побыть вместе с семьей.

— В жизни актера очень большую роль играет счастливый случай, «фарт». Был ли он у вас?

— Счастливым случаем было то, что Владимиров зачислил меня в труппу Ленсовета. Я и не думал, что мне придется там работать.

Я ведь показывался в БДТ, но туда попал мой сокурсник Виталий Юшков, очень талантливый человек. Его профессиональная (он пополнил «потерянное поколение БДТ»), да и личная судьба в дальнейшем сложились трагически. Виталия приняли, а мне Лавров сказал: «Ты хороший парень, но взять тебя мы не можем». А я очень хотел работать в БДТ!

Я пробовался чуть ли не во все ленинградские театры. Ни один меня не брал.

Но когда я пришел в Театр Ленсовета, чтобы подыграть своему однокурснику, который туда пробовался, у меня уже была договоренность с главным режиссером академического театра имени Пушкина, сегодняшней «Александринки», Игорем Олеговичем Горбачевым. Другом моего единокровного брата Александра, актера, игравшего в этом театре.

Я подыгрываю однокурснику, Владимиров меня спрашивает:

— А ты почему не пробуешься?

— Я уже в другом театре. Не хочется на два фронта работать...

Но с Театром Пушкина в итоге ничего не получилось. Когда клюнул жареный петух, я пришел показываться Владимирову.

И он меня взял. Позже я случайно узнал, что Владимиров даже приводил меня в пример своим студентам — да так, что мне стало стыдно: «Артист никакой, а играет на фортепьяно. Уже что-то умеет, в отличие от вас!». Это умение тоже стало моим «фартом», как и все, что дала музыкальная школа.

Музыку для многих спектаклей Театра Ленсовета сочинял Геннадий Гладков. Обо мне он сказал: «Вот на этого парня я и буду писать!». И в большинстве спектаклей Ленсовета пели Фрейндлих, Петренко и я.

Максиму Дунаевскому нравилось, как я исполняю его баллады, и он был горячим сторонником того, чтобы я играл в фильмах, где звучала его музыка. Никакого голоса у меня не было, к актерскому пению я всегда относился с большим скепсисом. Я поклонник Битлз, моими кумирами были Высоцкий и Утесов. Тем не менее, благодаря моему хриплому голосу, композиторы всегда давали мне бонус.

— Так было и в кино?

— Моя киноэпопея по-настоящему началась с роли Сильвы в «Старшем сыне». Петь там, в общем, было не нужно. Но на гитаре я играл, потому что Сильва — человек музыкальный.

Роль была достаточно заметной, после нее пошли кинопробы. Затем в моей жизни появился замечательный кинорежиссер Ян Борисович Фрид, он снял меня в нескольких музыкальных фильмах. Прекрасная музыка была в его «Тартюфе», где я сыграл главную роль. Об этой работе сейчас мало кто вспоминает, но мне она очень дорога. Миша Козаков всегда отмечал эту мою роль.

Я знал, что в амплуа поющего актера, романтического героя, меня будут долго эксплуатировать — так и вышло. А мне, со временем, хотелось сыграть что-то банально-бытовое. Какого-нибудь там следователя... Но перехватили современные артисты.

Впрочем, оно и к счастью: хорошо, что я не коснулся этого сценарного мусора.

— В вашей жизни долго был один театр, но вы из него ушли. А одна-единственная жена так и осталась...

— Я ориентировался на свою родительскую семью. Для себя я хотел семейную жизнь, подобную той, которая была у папы и мамы.

После свадьбы мы с Ларисой были в долгах, как в шелках, и я работал 24 часа в сутки. В результате мы стали материально независимы, но Ларисе всегда казалось, что я зарываюсь, и она меня всячески удерживала от излишних халтур и корпоративов. Счастливая семейная жизнь всегда зависит от супруги. Дети в основном воспитаны Ларисой. Порядок и атмосфера в семье тоже ее заслуга... Мне повезло с женой.

— Тем не менее, через три или четыре года после свадьбы вы развелись, а потом снова расписались.

— Моя мама очень болела. В это время Максим Леонидов уезжал в Израиль и оставлял свою квартиру, которая была рядом с нами, на Мойке. Я сказал: «Давай мы с тобой поменяемся, тебе же все равно...» Для того, чтобы все это организовать, нам с Ларисой надо было развестись. Максим согласился, теперь маму можно было перевезти к нам. Я мог каждый день навещать ее и ухаживать за ней. О нашем разводе мы с Ларисой и не вспоминали. А потом женились еще раз.

— Вы говорили, что для собственного удовольствия читаете античную философию.

— Да, я ею увлекался. Ходил по книжным магазинам, покупал Платона и Зенона. А сейчас мой главный философ — Александр Сергеевич Пушкин. У него все сказано обо всех — если уметь его читать. А я этому до сих пор не вполне научился.

— Считается, что в жизни должен быть смысл. И его надо искать, иначе она пуста. Где вы его ищете, если еще не нашли?

— Есть время, когда человек его ищет. А потом наступает другое время, и на смысл жизни уже наплевать. Ты приходишь к выводу, что «на свете счастья нет, но есть покой и воля». Чем ты старше, тем все бессмысленнее становится. Остаются только самые простые вещи.

— Какие же?

— Жизнь, смерть... Семья. Хлеб, соль... И здоровье.

Когда ушла большая часть близких, родных и знакомых, когда перечеркнуты чуть ли не все фамилии в записной книжке, и некому позвонить, и не с кем выпить, то о смысле жизни ты больше не думаешь. К чему он, если впереди пустота? Интересны только дети и внуки, больше ничего важного нет.

А в остальном сошлюсь на Александра Сергеевича:

Кто жил и мыслил, тот не может

В душе не презирать людей;

Кто чувствовал, того тревожит

Призрак невозвратимых дней:

Тому уж нет очарований,

Того змия воспоминаний,

Того раскаянье грызет...

— А когда вы были молоды, что вас гнало вперед? Вы же жили с невероятной силой — 600 песен, это безумная цифра...

— Инерция какая-то. Я не могу сказать, зачем я снялся в стольких фильмах и записал столько альбомов. Нужно уметь останавливаться, а я об этом не думал, и сделал огромное количество лишнего, ненужного, позорного. Полагая, что это, наверное, будет интересно, и я что-то смогу доказать... Но это была ерунда.

Можно было сняться в «Трех мушкетерах» и выйти на пенсию. Потому что об остальном никто и не вспомнит.

Я никогда не считал себя великим артистом, но я был среди великих. Так здорово было работать с Алисой Фрейндлих, Игорем Владимировым, Геннадием Гладковым, Алексеем Петренко и со многими другими, теми, кто являлся цветом нашего искусства. А сейчас уходят последние из них, и с друзьями я встречаюсь на похоронах... В старости ничего хорошего нет.

— Для меня, как и для многих других, вы остались молодым. Я помню вашего Теодоро, в «Собаке на сене», помню вашего Нинарди: в них был такой заряд драйва, энергии, веселья...

— Тогда у меня был сумасшедший оптимизм и рьяное молодое желание работать рядом с Андреем Мироновым, Мишей Козаковым и Алисой. Это само по себе было счастьем. На съемках «Соломенной шляпки» я не мог поверить, что такое возможно.

Но это было и прошло, отыгранные карты сброшены. Мы настолько разные с тем, чем занимается современное кино, что у меня с ним не может быть никакого общего языка.

Я иногда спрашиваю Лизу:

— Дочь, что это за сценарий, к чему это?

— Папа, ты не понимаешь многих вещей...

Я действительно консервативный артист, и если мне что-то непонятно, то я этого и не одолею.

И слава Богу: по-китайски я говорить так и не научился и учиться не собираюсь.

Фотографии: Замир Усманов/ТАСС; Петр Ковалев/ТАСС.