В рамках книжного фестиваля «Красная площадь» прошла лекция «Мифы и правда о русском языке» — о том, угрожает ли что-нибудь «великому и могучему» и был ли он раньше «лучше и чище». Чтобы разобраться в этом, «Культура» поговорила с одним из спикеров, лингвистом Марией Ровинской.

— Всякий язык стремится к упрощению. Означает ли это, что когда-нибудь мы будем писать так же, как слышим? Изъяли же в ходе реформы орфографии «ять» и «ер». Или письменность более консервативна, чем устная речь?

— Безусловно, письменность более консервативна. К тому же она регулируется человеком, то есть относительно естественного языка это искусственная сфера. Мы сами придумываем, как писать, принимаем особое решение. Если говорить об известной реформе 1918 года, то тогда из русского алфавита убрали буквы, не отражавшие фонетических свойств языка. Они попросту были не нужны. Кстати, этот проект придумали не большевики — его подготовила Императорская Академия наук, но не успела реализовать. Письменность отражает существующую устную речь и будет такой, каким станет язык. Я думаю, наш алфавит и нынешние орфографические правила в основном будут стабильны.

— На лекции вы сказали, что русский входит в десятку самых распространенных языков и ему ничего не угрожает. Всего же в мире около 7000 тысяч языков, и многие из них на грани исчезновения. Можем ли мы сказать, что через сто-двести лет на Земле останется лишь несколько десятков из них?

— Сложно прогнозировать количество, но, безусловно, тенденция именно такая. Задача лингвистов зафиксировать исчезающие языки. Большинство из них — бесписьменные, поэтому отряды лингвистов со всего мира ездят в «проблемные» места: в Африку, вдоль реки Амазонки, в Дагестан и записывают то, что можно сохранить. Искусственно поддерживать существование умирающих языков невозможно — если нет носителей, людей, готовых на них говорить, то они исчезают. Ну, а паника насчет русского и процессов, в нем происходящих, настолько традиционна, что за наш язык волноваться не приходится. Стенаниям по поводу его вульгаризации, засилья жаргонизмов и заимствований — все этим паническим настроениям уже много сотен лет. Еще не было такого периода, когда носители были всем довольны и говорили: «Какой у нас замечательный язык!»

— Хороший язык всегда в прошлом?

— Конечно! «Раньше было лучше» и так далее. Нам присуще идеализировать былое. К тому же о том, что язык портится и уже не так прекрасен, как был, обычно говорит старшее поколение. Люди не любят перемен. Человек вообще довольно консервативен — все нововведения, инновации свойственны в первую очередь молодым. И этот конфликт отцов и детей, конечно, вечен.

— Я не отношу себя к старшему поколению, но мне тоже грустно, что так, как говорит моя мама — д’верь, цер’ковь, — это произношение уходит и больше мы его никогда услышим.

— Конечно, нам дорого то, что мы любим. И потом, русская культура — лингвоцентрична. Мы очень много думаем о языке. Каждый носитель, более или менее связанный с филологией, имеет представление о том, что есть правильно. Но тут такой нюанс: с одной стороны, мы хотим, чтобы все хорошее сохранялось и были какие-то структуры, следящие за этим. С другой стороны, внутри себя каждый настаивает на свободе и праве говорить так, как он хочет. Мы это видели на лекции, когда человек заявляет: «А я не согласен!» Специалист может объяснять часами, что есть исследования, ученые думали и пришли к таким вот выводам. Но тебе отвечают: «Это не так!» и все тут.

— Язык меняется, и это естественно. Тем не менее «черное кофе» вызывает оторопь, хоть средний род признан нормой. Теперь уже мало кто произносит творОг или по средАм. А будут ли наши потомки говорить звОнит?

— Я, наверное, вас сильно расстрою, но будут. Думаю, мы даже это застанем.

— О нет!

— О да! Это естественный процесс, происходящий в языке. Любопытно, что носители его в основном не замечают, но отдельные слова, меняющиеся в рамках этого процесса, становятся своего рода символами грамотности. Это касается «кофе» и глагола звонить с его формами. С кофе сегодня происходит то, что в свое время случилось с «какао». Оно тоже было кодифицировано как слово мужского рода — потому как напиток. И ровно по тем же причинам, что и кофе, оно стало среднего рода, и теперь мы спокойно говорим «горячее какао», и никому от этого не становится дурно. А за «кофе» у нас сейчас битва, он вдруг стал такой идеей — «кофе» мы вам не отдадим! При этом есть целый список слов, которые пытались прижиться в мужском роде, например «портмоне» или «кашне». Но они все равно стали среднего рода. Так и с «кофе» — ну, повоюем мы немного, а потом сдадимся. То же самое с глаголом «звонить»: у нас десятки подобных глаголов поменяли ударение на корень. Мы говорим: «сосед стенку свЕрлит», «поп ребенка крЕстит», хотя это нарушение орфоэпической нормы. А вот «включишь/переключишь» уже зафиксировано как вариативное: можем ставить ударение на последнем слоге, как раньше, или на первом. Все это не вызывает такого неприятия как несчастное «звОнишь». Хотя такой процесс идет еще с конца XIX века: оттуда у нас «варить — вАрит», хотя у Пушкина еще «варИт»; «солить — сОлит», при том что еще недавно было «солИт»; «курить — кУрит», а раньше говорили «курИт» и так далее. Сегодня у нас есть глаголы, где этот переход нормативен, есть колеблющиеся — как «включИшь — вклЮчишь», и глаголы вроде «звонить», которые тяготеют стать такими, как все. Процесс этот неостановим, просто мы находимся в его середине, поэтому он нас так задевает.

— Сейчас принято сетовать, что английский заполонил все. Вы хотели бы такой же судьбы для русского?

— Меня вполне устраивает сегодняшнее положение русского языка. А если говорить о его шансах стать лингва франка, то они когда-то были. Более того, на территории Советского Союза русский такую функцию выполнял, да и сейчас в некоторой степени продолжает. Стать мировым лидером ему помешало несколько причин, в основном политических. Но мне кажется, не случилось это и потому, что русский морфологически сложен, у него разветвленное словообразование. Хочу ли я такой судьбы для него, как у английского? С одной стороны, это гарантировало бы его распространение, но здесь и так проблем нет — он в десятке крупнейших языков. А будь он лингва франка, мы бы наблюдали неприятные для многих процессы, происходящие с английским. Ведь Basic English — это совсем не тот язык, который хотели бы сберечь англичане. Все то, что нам не нравится в русском и проявляется в нем лишь точечно, расцвело бы пурпурным цветом, лишь стоило ему распространиться на весь мир в качестве языка межнационального общения. Все эти упрощения, вульгаризация, заимствования, потеря грамматических форм… Basic English в отличие от обычного английского не имеет огромного количества форм и способов выражения мысли. Можно сказать, это другой язык на базе английского.

— Мы все гуглим, лайкаем и с недавних пор зумимся. Вскоре эти слова тоже войдут в словари?

— Если они останутся в языке, то, конечно, войдут. Есть слова ситуативные, однодневные, например, был глагол депардировать, образованный от Депардье. Но про него все уже забыли, и нет причины его включать в словарь. Ежели гугл уйдет из нашей жизни, то и гуглить мы не будем. А если ситуация останется такой, как мы ее наблюдаем, то из разговорного языка это слово перейдет в литературный, почему нет?

— В русском языке нет нейтрального обращения к незнакомому человеку: старые слова, такие как сударь, сегодня смешны, новые — ужасны. Изменится ли ситуация в обозримом будущем?

— У меня пока не хватает фантазии — как это может быть. По разным причинам. Этот вопрос ведь касается этикета, который, с одной стороны, очень консервативен, с другой — отражает ситуацию в обществе. И тут у нас все плохо. Потому что, как говорит мой коллега Валерий Ефремов, у нас после революции разрушилась иерархия, а потом, в 1990-е — еще одна. А взамен ничего не сформировалось. Непонятно, какие между нами взаимоотношения — они иерархические или равные? С другой стороны, сегодня коммуникация становится все более адресной, то есть мы общаемся с конкретными людьми в конкретной ситуации. Появляются новые формы этикета, в том числе в интернет-среде. Какие-то возможности нейтрального обращения у нас есть — тот же «коллега», когда речь идет о людях одной профессии. Ну, а для незнакомого человека единственное нейтральное у нас пока «простите, пожалуйста». Как в английском I say, например.

— Американские лингвисты Эдуард Сепир и Бенджамин Уорф в середине века выдвинули гипотезу лингвистической относительности, согласно которой язык влияет на мышление. Теория давно раскритикована, но зерно в ней есть?

— Я вообще люблю эту теорию. Утверждать, что она верна в своей абсолютной, как говорят, «строгой» версии, не приходится, ведь известны аргументы против. Но и отрицать ее правоту в так называемой «слабой» версии тоже невозможно, потому что мы видим это влияние. Взаимосвязь языка и мышления, безусловно, существует. Здесь хорошо работает метафора языка — зеркала: язык в некотором смысле таков, какие мы, соответственно и мы такие, каков наш язык. Вильгельм Гумбольдт говорил о магическом круге, который язык формирует вокруг человека, и выйти за его пределы можно, лишь выучив другой. И чем больше мы знаем языков, тем богаче и разнообразнее мир.