23.09.2015

26 сентября отмечает 80-летие Виктор Чижиков — знаменитый детский иллюстратор, «отец» олимпийского Мишки. По совместительству — замечательный рассказчик, автор нескольких книг. Автографы на них художник непременно сопровождает изображением чижика: «Без него подпись считается недействительной и даже вполне бессмысленной», — уверяет он. «Культура» попросила классика детской иллюстрации вспомнить истории из собственного детства и курьезы из взрослой жизни.

Место для волхвов

Рисовать я начал в десять месяцев. Родители — архитекторы. Отец считал, что ограничивать ребенка в пространстве, когда тот рисует и рука у него разгулялась, вредно. Даже если «творчество» выплескивается на стены...

Потом отец ушел на фронт — мне тогда было шесть лет. А когда вернулся — одиннадцать. Так что в школу я пошел без него.

Нас с матерью эвакуировали: мы стали жить в деревеньке Крестово-Городище — между Ульяновском и Куйбышевым. Хозяевами были дядя Иван и тетя Васёна. Дядя Иван работал конюхом и никогда не спал. Он один, а лошадей — сорок. Когда приходил с работы, лечь ему было некуда — кровать занимали эвакуированные. Еще тетя Васёна спит и бабка Аганья, мать хозяина, на печке. Кроме того, в избе жили ягнята, и теленок в углу стоял... В общем, почти святое семейство. Только волхвов не пускали — некуда просто.

Наутро ягнята, и я вместе с ними, начинали носиться по избе. К этому времени старшие притаскивали солому для растопки печи, и ягнята с разгону ныряли в сено. Такой шурум-бурум стоял! Я просыпался, видел, мои друзья уже прыгают, вскакивал и с разгону тоже в солому — бац! Но тут же получал пинок от тети Васёны. А бабка Аганья, свесившись с печи, кричала: «Витька, прижми жопу-тО!» (там окали). На ее языке это означало, что надо сесть. Я и прижимал.

Дядя Иван среди всего этого бедлама спал — сидя. Иногда с Волги раздавался гудок парохода. Если он был басистым, хозяин просыпался и говорил: «Власть Советов» зёват». Зевает, то есть. А если гудел пискляво: «Джондрит» зёват». «Джоном Ридом» назывался маленький юркий пароходик, что связывал Куйбышев с Ульяновском. Только местные его именовали «Джондрит», очевидно, от слова «едрит»...

Однажды бабка Аганья сказала: «Витька, помру скоро!» Это она вернулась с поля, куда все просилась — в последний раз на него посмотреть. И вот говорит: «Я там вражищу видела. Он мне сказал: «Ты давай, не задерживайся особенно!» Спрашиваю: «Какого вражищу?» Она: «Ну, черта по-вашему». И действительно скоро умерла. Это были первые похороны, которые я видел. Отпевали прямо в избе — пригласили двух певчих из соседнего села. Только после смерти бабы Аганьи понял — оказывается, любил ее. Вдруг так пусто стало. Раньше, когда возвращался после беготни с мальчишками, она спрашивала: «Что видел, рассказывай!» Бабка Аганья неподвижно лежала на печи — я был ее связующим звеном с миром.

Когда наступало Рождество — по старому стилю, там новый не признавали — тетя Васёна говорила: «Витька, пошли тайную милостыню раздавать». Заворачивали в бумагу — а голод стоял изрядный — вареную картошку и горбушку свежеиспеченного хлеба. Пока его резали, запах стоял сумасшедший — не надо ваших ананасов! Бумагу склеивали, потом я рисовал цветочек. Карандаши и гуашь привезли из Москвы — отец дал. А «милостыней» это называлось, потому что тайком разносили. Клали на видном месте у самых бедных домов. Вот тащу мешок, а тетя Васёна показывает дорогу — ходили в кромешной тьме, редко у кого свет горел. И морозы бывали жуткие: минус 18 как минимум.

Недавно на одной книжной ярмарке был на собрании, посвященном благотворительности. Там объявляют: «Сейчас Мариванна расскажет вам, что это такое». Выслушали из вежливости. Потом я должен выступать. Говорю: «Пусть простит Мариванна, но с благотворительностью меня познакомила не она, а тетя Васёна, когда мне было семь лет». И рассказал, как мы с ней хлеб разносили.

«Ваятель» в эвакуации

Когда приехали в Крестово-Городище, я привез туда глину — мы в Москве в детском саду лепили. Помню, рабочие приносили корыта с водой, там лежали комки глины, каждому из нас выдавали материал и фартук, и мы «ваяли». Как-то воспитательница прочитала нам стихотворение Сергея Михалкова про упрямого Фому. Там была жуткая фраза: «Уже крокодил поперхнулся Фомой». Она на меня произвела неизгладимое впечатление! Что такое «поперхнулся», я знал, — мое поедание манной каши всегда этим сопровождалось. Терпеть ее не мог... И вот, решил вылепить крокодила с головой Фомы во рту. Широко раскрыл ему пасть. Когда она высохла, раскрасил. Голову Фомы сделал легко — скатал шарик, взял тонко отточенный карандаш, ткнул два раза, получились глаза. Ткнул задом карандаша — вышел орущий рот.

Все наши поделки стояли в детском саду. Когда началась война, нам разрешили их забрать. Я еще тогда сказал, что ни в какую эвакуацию без крокодила не поеду. И мы с ним прибыли в Крестово-Городище. Он там два с половиной года простоял на окне — смотрел на широкую Волгу. И Фома глядел — у него же глаза были. А когда настало время возвращаться в Москву, я, как положено, вцепился в крокодила и понес в машину — за нами пришла полуторка. А дядя Иван так расстроился из-за моего отъезда, что говорит: «Витьк, оставь у нас крокодила, уж привыкли к нему». Я засомневался. А он: «Мы же с тобой рОдней стали». Пришлось оставить...

В Москве получил от дяди Ивана письмо (он грамотный был): «Крокодил твой стоит на окошке, все смотрит. Тетя Васёна стала побаливать. А так живем нормально». Потом мама прочитала в газете, что построили Куйбышевскую ГЭС и те места затопило. Наших хозяев, наверное, перевезли куда-то. А я подумал: если даже крокодила затопило, то ничего страшного, потому что вода — его стихия...

Масква и масквичи

Когда мы вернулись в Москву, я окал. Говорил «пОшел» и так далее. Мама как-то раз сказала: «Слушай, «пОшел», здесь все акают». После того стал старательно выговаривать: «пАшел, МАсква». А в эвакуации мне рассказывали: «Витька, немец-тО МОскву взял, гОвОрят. А твою мать волки съели»... Это был брат дяди Ивана, Яков — редкий дурак. Я его терпеть не мог. Уже в Москве, вспоминая о нем, обещал себе: «Нет уж, говорить, как дядя Яков, не буду».

Мы жили на Арбате. Недалеко находилась школа №110 — очень хорошая, показательная, где директором был известный на весь город Иван Кузьмич Новиков. А рядом, на Молчановке, на задах кинотеатра «Октябрь», стояла школа №103, похуже, там должность директора занимал Иван Фомич. И вот однажды Иван Кузьмич говорит: «Сейчас будет диктант. Кто напишет хорошо, останется у нас. А кто плохо — пойдет в 103-ю». Я допустил около сорока ошибок. Даже написал «МАсква» — дабы выпендриться, показать, что москвич. В общем, получил кол. Иван Кузьмич сказал: «Как вы поняли, дети, вас разделили на умных и дураков. Сейчас дураки выстроятся и пойдут к Ивану Фомичу». Мы выстроились и пошли... В этой 103-й школе я и проучился до Полиграфического института.

Желтые пуговицы

В детстве я заикался. Начал еще до войны. Мы жили в огромной коммунальной квартире — 27 человек. Соседи держали собаку — эту стерву звали Дейзи. Вообще-то чудесная была дворняжка, и аристократическое английское имя, чудом забравшееся в нашу коммуналку, ей как-то не шло. Я ее всегда гладил, мял, она была в доску своя. А потом появились щенки. И вот, так же прихожу, а Дейзи, защищая детенышей, покусала мне лицо, руки, ноги... После этого и начал заикаться.

Как-то даже девять месяцев провел в санатории, где собрали московских заик. Там правило было — чтобы вылечиться, надо спеть. Среди прочих работала одна жуткая воспитательница. Шла мимо меня, я просил: «Оденьте меня, пожалуйста». Раньше, в эпоху доисторического материализма, в одежде у мальчиков и девочек была отвратительная деталь — лифчик. От него шли резинки к чулкам, иначе спадут. Застегивался лифчик сзади. Там были две здоровенные желтые пуговицы — до сих пор помню. Упадешь на спину — отпечатывались на теле. И застегнуть их без посторонней помощи не представлялось возможным. Я и просил воспитательницу помочь. Она говорила: «Спой, тогда одену». Но мне было стыдно петь такую глупую фразу. Это унижало меня в глазах общественности, хотя общественность пела. И вот все уже позавтракали, а я сижу и пытаюсь сам застегнуть эти ужасные пуговицы. Хотя бы одну. Нижнюю мне удавалось, а верхняя была недосягаемым пределом. В общем, те девять месяцев ни к чему не привели.

Так и заикался до окончания школы. А когда сдал последний экзамен — по математике — сразу перестал. Все остальные предметы шли хорошо — русский, немецкий, география. Даже химия — потому что если мы проходили закон сохранения массы, я в тетрадке старательно рисовал портрет Ломоносова. А под ним писал этот дурацкий закон — но хорошим шрифтом! Учительница брала тетрадь и говорила: «Вот посмотрите — Чижиков, дурак дураком, а как красиво Ломоносова нарисовал! Вынуждена ему за ведение тетради пять поставить». С теми двойками, что хватал потом, на тройку всегда выходило...

В математике так не получалось — портреты не требовались. Математики были не так популярны, как физики и химики. И когда в десятом классе сдал экзамен по математике, кто-то мне сказал: «Ну, все, Чиж, отмучился ты!» От одной мысли, что с этим предметом в моей жизни покончено, я и перестал заикаться. А потом поступил в Полиграфический институт.

Про десять кроликов и сорок внучат

Однажды журнал «Веселые картинки» опубликовал стихи Маршака: «По склону вверх король повел полки своих стрелков. / По склону вниз король сошел, но только без полков». Иллюстрировал это замечательный художник Константин Павлович Ротов — до войны он был знаменитым карикатуристом, очень любимым народом. Самая известная его работа — о скандале на коммунальной кухне. Там среди дерущихся соседей один воткнул нос обидчика в мясорубку и проворачивает... Так вот — для «Веселых картинок» Константин Павлович нарисовал великолепно. Редколлегия восхищалась, цокала языками... Прошло полгода. Получаем письмо откуда-то из Зауралья от воспитательницы детского сада: «Уважаемая редакция, моя воспитанница четырех лет заметила в вашем журнале грубую ошибку — на рисунке нет ни одного стрелка». Мы бросились к подшивке. Смотрим — действительно, все «стрелки» вооружены колющим и режущим оружием, а стрелять-то не из чего...

Дети вообще более внимательны к изображениям. Как-то я гулял с сыном по Филевскому парку. Там висел плакат: «Миру — мир». Под надписью — человеческая рука, на которой сидит голубь. Сын спрашивает: «Чья эта рука?» Говорю: «Это рука одного дяди». «А где дядя?» — не унимается он. «А дядя ушел», — не подумав, сказал я. «Как ушел? Без руки?!» Пришлось объяснять — это такой условный прием... Но тогда сделал вывод: на картинках для самых маленьких нельзя резать фигуры. Потом уже узнал, что в одном французском детском издательстве запрещалось «обрубать» изображения людей и животных. Чтобы малыши не приставали к родителям с вопросами: «Где рука? Где нога? Куда ушел?» У них свое восприятие картинок. А главное — безумное внимание к деталям.

Как-то довелось делать для журнала «Мурзилка» иллюстрации к стихотворению Барто «Было у бабушки сорок внучат». Я нарисовал только пятнадцать, не обязательно же всех изображать... Тираж «Мурзилки» в то время был около шести миллионов. В редакцию пришел вал писем: «Почему художник Чижиков нарисовал только пятнадцать внучат? Надо же сорок!» В отделе писем тогда работал сотрудник, который забывал отвечать на послания — потому как сочинял сказки. В общем, бедняга все так запустил, что его уволили. И он уже беспрепятственно мог заниматься творчеством... 

Потом я иллюстрировал для издательства «Малыш» книжку Агнии Львовны, которая так и называлась: «Было у бабушки сорок внучат». Там уже всех нарисовал! И еще собачку добавил. В общем, сделал как надо. Ни одной жалобы не пришло — поработал на славу, живи спокойно.

Зато когда работал художественным редактором в «Веселых картинках», в журнале был рисунок с десятью кроликами. Увидев много зверей, я решил — это из серии «найди двух одинаковых». И сказал техническому редактору, чтоб так и подписали. Выпустили журнал. Приходит очередное письмо. «Уважаемая редакция, на рисунке нет двух одинаковых кроликов. Мы смотрели всем детским садом — не нашли». Мне говорят: «Чижиков, что же ты Милке сказал, как подписать, а сам ничего не знаешь!» Говорю: «Да я был уверен...» Подняли подшивку — действительно нет двух одинаковых. Отыскали оригинал рисунка. А там: «Найди кролика с шестью пятнами на шкуре...»

Записала Тамара ЦЕРЕТЕЛИ