20.10.2023

Материал опубликован в №9 печатной версии газеты «Культура» от 28 сентября 2023 года.

Лет пять тому назад мне прислали на редактуру текст-мнение о том, что русский язык страдает от нашествия англоамериканизмов и нуждается в защите. Автор не только возмущался и порицал, но и предлагал на «законодательном уровне» «запрещать», «вводить», «ограничивать» и «штрафовать». От текста мне, впрочем, пришлось отказаться, так как он был написан на столь чудовищном русском, что потребовал бы полного переписывания (дело было не в орфографических ошибках, а в полном невладении автором канонами литературного языка, подразумевающего органическое чувство сочетаемости и несочетаемости слов и оборотов).

Но вопрос, поставленный автором, меня чрезвычайно занимал. В самом деле, начиная с 90-х годов и дальше по возрастающей в наш язык влился бурный поток англоязычных слов, выражений и даже синтаксиса. И если часть из них проникла вместе с новыми явлениями типа «погуглить», то другая стала просто модной подменой уже существующих, типа «поресечить» вместо «исследовать» и «локация» вместо «место или месторасположение». Этот чудовищный новояз стал особенно популярен среди молодежи и в профессиональных сообществах, отчасти превратившись в профессионально-молодежный жаргон. Он лился на нас из всех видов СМИ, рекламных роликов, из выступлений бизнесменом и политиков. Многим стало казаться, что мы столкнулись не просто с массовыми заимствованиями, но с реальным корродированием и деградацией собственного языка, так как он не успевал переваривать новшества и они его раздирали, как раковые клетки.

Но так ли это, насколько это обвальное заимствование опасно и можно ли что-то с ним сделать?

Российское общество не впервые столкнулось с рефлексией на иностранные заимствования. Начиная с XIX века интеллектуалы в России делились на западников и славянофилов и устраивали словесные баталии о том, нужно ли нам, например, иностранное слово «галоши» или его надо заменить на исконно русские «мокроступы». Те, кто сегодня обычно не видят проблемы в избытке иностранной лексики, апеллируют к тому, что вот тогда, в XIX веке, в этом споре победили именно западники, так как галоши так и не стали мокроступами. «И посмотрите, — говорят они, — это не только не нанесло ущерба русской словесности, но, напротив, привело к беспримерному скачку в ее развитии, в результате чего она вошла в число великих мировых литератур». Однако так ли это? Кто на самом деле одержал тогда победу?

К началу XIX века Россия пришла с практически не сформировавшимся русским литературным языком. Элита говорила и писала по-французски. По-русски изящно выражать сложные мысли было весьма затруднительно. Язык русской культуры XVIII века был столь беден и архаичен (были счастливые исключения, но все-таки исключения), что его и сравнивать было смешно с уровнем развития современного ему французского и английского. «Положим, что русская поэзия достигла уже высокой степени образованности: просвещение века требует пищи для размышления, умы не могут довольствоваться одними играми гармонии и воображения, но ученость, политика и философия еще по-русски не изъяснялись; метафизического языка у нас вовсе не существует. Проза наша так еще мало обработана, что даже в простой переписке мы принуждены создавать обороты для изъяснения понятий самых обыкновенных, так что леность наша охотнее выражается на языке чужом, коего механические формы давно готовы и всем известны», — писал Пушкин. Драматический переход на русский язык русской элиты совершился после победы в Отечественной войне 1812 года. Отчасти это произошло потому, что в процессе войны сама русская знать убедилась в необходимости практикования собственного национального языка и ментального отделения от умственного законодателя тех времен — Франции. Известны были смешные случаи, когда простые русские мужики, ушедшие в партизаны и не слишком разбирающиеся в фасонах военной формы, принимали за французов русских офицеров просто потому, что те говорили на французском и не могли объясниться по-русски. Кроме того, русская элита убедилась в самоценности своей национальной культуры и цивилизации. Оказалось, что русские не только способны «побить» самого Наполеона, которому подчинилась вся Европа, но и представляют собой проект, который при условии развития может на равных конкурировать с великими мировыми державами. Российская элита ощутила интерес к построению собственной самобытной культуры и цивилизации и ощутила величие собственной истории и потенциал русского менталитета.

Любопытной иллюстрацией этого процесса были события, сопровождавшие выход «Истории государства российского», написанной Николаем Карамзиным. Восемь томов вышли из печати в начале 1818 года и мгновенно стали настолько модными, что даже те, кто не читал ничего, кроме французских романов, бросились за чтение истории России. Пушкин так вспоминал об этом: «Все, даже светские женщины, бросались читать историю своего отечества, дотоле им неизвестную. Она была для них новым открытием. Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка — Колумбом. Несколько времени ни о чем ином не говорили». Поразительны здесь были сразу два аспекта. Русские дамы, не читавшие ничего сложнее сентиментального романа, вдруг с энтузиазмом взялись за освоение непростых исторических текстов. И одновременно осваивать эти исторические тексты приходилось на русском.

Сам Пушкин, блестяще писавший в юности прозу и поэзию по-французски, сосредоточил свой гений исключительно на русском языке и, собственно, создал тот великий русский язык, на котором писалась вся последующая русская литература. При этом Пушкина трудно причислить к лагерю славянофилов и любителей мокроступов. Оказывается, что дело не в словах как таковых. Главным и решающим оказывается появление и признание силового поля ценности собственной национальной культуры и языка, на котором она изъясняется. При возникновении такого силового поля никакие заимствования не могут повредить русскому языку. Это как с картошкой и колорадским жуком. Если у вас сильная и здоровая семенная культура, то и вредитель ей не особенно опасен. А вот больную и истощенную зловредный жук может съесть дочиста.

Что произошло с нами сегодня, почему мы чувствуем эту корродирующую опасность чужого языка? Очевидно, что процесс, происходящий в языке, как и в XIX веке, является лишь отражением другого глобального процесса. В последние 30 лет своего существования (а может, и больше) Россия взяла курс на присоединение к Западной цивилизации, где доминирует американская культура. Фактически Соединенные Штаты Америки были признаны не просто сильнейшей цивилизацией на планете, но культурным ориентиром, в соответствие с которым надо привести все отрасли своего собственного существования. Вроде бы еще лет двадцать назад Россия продекларировала свой суверенный путь развития, но на деле все выглядело иначе. Мы пытались подражать Западу, догонять Запад и встраиваться в его иерархическую систему. Место, которое нам там отводилось, не устраивало здравомыслящих людей, но стремление стать частью Запада сохранялось. Российская элита обучала детей на Западе и перевозила туда детей и капиталы. Русская история, культура, технические и социальные достижения страны в советский период на этом фоне воспринимались как отсталые и не вызывающие интереса. Что еще могло произойти с нашим языком в подобном американоцентричном силовом поле?

Как писал Булат Окуджава:

Вселенский опыт говорит,

что погибают царства

не оттого, что тяжек быт

или страшны мытарства.

А погибают оттого

(и тем больней, чем дольше),

что люди царства своего

не уважают больше.

Возвращаясь к началу этой заметки. Тогда, пять лет назад, мне было совершенно непонятно, как в существующей парадигме можно помочь деградирующему русскому языку. Теперь у меня этот ответ есть. Главный шаг по спасению русского языка мы сделали, когда все-таки решились выйти из западного силового поля. Сейчас нам приходится платить за это кровью наших граждан. Если мы выстоим и прорвемся, то постепенно внутри нашего общества, вероятно, снова сформируется здоровая среда, в которой русскому языку будет не страшен колорадский жук. И может быть, что со временем это породит и еще одну великую волну в русской литературе.