Когда мы говорим о Русской православной церкви в контексте больших культурных процессов, невольно возникает внутренний дискомфорт. С одной стороны, в обществе явно созрел глубокий запрос на то, чтобы Церковь по отношению к искусству и культуре в целом выступала своего рода экспертом. От нее ожидают, чтобы она проводила оценку разных явлений культуры, насколько они способствуют диалогу с вечным, либо же, наоборот, от него отдаляют, предлагая нам продукт эстетической и нравственной деформации.

Конечно, речь идет не об «аудите». Скорее, это вопрос понимания языка культуры как такового, любви к этому языку, нахождению подлинной божественной красоты в культуре и искусстве. И здесь, чтобы разъяснить точнее, я хотел бы ввести несколько экзотический термин: теоэстетика. Он, на мой взгляд, дает точное определение тому, что есть красота с точки зрения веры. Ведь теоэстетика — про то, как эстетическое и религиозное друг с другом переплетаются. Во многом это новое направление внутри Церкви, которое, однако, получает все более широкий общественный интерес.

Это направление находится посередине между двумя традиционными подходами в Церкви к светской культуре. С одной стороны, это позиция полного отказа от внецерковной культуры. Подобную позицию мы встречаем, например, в трудах святителя Игнатия Брянчанинова. А с другой стороны — это позиция максимальной открытости по отношению к светской культуре, но открытости прагматической. По сути, это адаптивная позиция, где Церковь стремится «популяризировать» себя через средства культуры ради нужд миссионерства.

Ярким примером первого подхода можно назвать старообрядцев, с их практически музейной консервацией традиций и уклада жизни. Пример второго — современные медийные продукты Церкви, которые стараются соответствовать общим трендам СМИ. И оба этих подхода, хочу подчеркнуть, по-своему прекрасны, и оба должны быть в Церкви. Однако теоэстетика, несмотря на свою новизну, лично мне кажется созидательнее и первого, и второго вариантов. Потому что она обращена в будущее, при этом будущее творческое.

Совсем недавно я был в храме преподобного Сергия в Крапивниках, где служит протоиерей Александр Абрамов. Он показывал мне замечательные иконостасы, которые сделал в старинном храме. Там есть иконостас, выполненный из белого камня и кованого металла. Когда я смотрел на него, то думал, что передо мной реплика чего-то древнего, исконно христианского. Здесь иконостас открытый, как в ранней церкви, и он не воспринимается стеной, за которой не видно священников.

С другой стороны, это самый настоящий модерн — и по стилистике, и по характеру использованных материалов. Но при этом этот модерн органично сорастворен в эстетической аутентичности древнего храма. И все бесконечно красиво. Собственно, этот пример и есть то, как проявляется теоэстетика, когда о Боге начинает свидетельствовать сама красота. Думаю, что именно в подобном направлении Церковь будет двигаться дальше с точки зрения ее диалога с культурой. Брать от светского искусства все самые прекрасные формы, переосмысливая их согласно евангельской истине.

Ведь у христиан есть только один-единственный вариант для правильного внутреннего устроения по отношению к миру — это творчество. Мы не мусульмане. Мы не исповедуем Бога как абсолютно авторитарного, жесткого самодержца, у которого есть только один-единственный план, и если ты этому плану не соответствуешь, то гореть тебе в геенне огненной. Мы исповедуем другую веру, где Богу важно наше с Ним соработничество. Он воспринимает нас не как своих подневольных рабов, которые должны бездумно исполнять приказы сверху, но как соратников и соакторов, — то есть активными игроками в том поле, на которое Он нас привел. И это поле творчества — правильного состояния духа, которое позволяет преображать все вокруг, чего бы ни коснулся христианин.

Тем не менее у этого теоэстетического направления внутри нашей Церкви пока есть одно очень глубокое препятствие. Это страх перед новым, связанный с боязнью сделать что-то не так. Это своего рода самоцензура, работающая на подсознательном уровне. Это тот же самый страх, который испытывает внешний человек, только пришедши в храм. Ведь в подавляющем большинстве случаев люди, первый раз сознательно вошедшие в храм, очень глубоко скованны. Они просто не решаются и шагу ступить, не уточнив или не подглядев за другими прихожанами, как те поступают.

И связана эта скованность, этот страх перед новым с утратой именно христианской идентичности, которая произошла под ударами советской стройки, уничтожавшей церковную культуру. Хочу подчеркнуть: это утрата именно смысловой, содержательной идентичности. Не внешней, не формализованной, а именно глубинной идентичности. Чтобы понять смысл этой утраты, приведу грубый пример.

О чем в первую очередь будет думать человек, рожденный в рабочей семье и затем неожиданно возведенный британской королевой в чин рыцаря? Только о том, чтобы вести себя как рыцарь. Он будет жить с постоянным ощущением дискомфорта, своеобразной зажатости, мучительно думая о том, что все на него теперь смотрят как на аристократа и ждут от него именно аристократического поведения. Главным его страхом будет страх «упасть в грязь лицом». Поэтому он будет постоянно начеку, будет одеваться с иголочки, будет во всем подчеркнуто галантным. То есть делать все — и ночью, и днем, — чтобы в полной мере соответствовать своей новой социальной роли.

А как будет вести себя человек, рожденный в благородной аристократической семье, аристократ по факту рождения? В первую очередь он будет свободен. Он не будет испытывать этой зажатости, страха перед новым. Он легко может позволить себе и не соответствовать чисто внешним аристократическим атрибутам. Где-то он, может быть, появится в кроссовках или пойдет на улицу в шлепанцах. Может надеть драные джинсы. Может набить себе татуировку. Но, несмотря ни на что, он не перестанет быть аристократом, потому что аристократизм у него в природе, он для него органичен. Внешнее в нем всегда будет подчиняться этому внутреннему состоянию. Мне кажется, что наша сегодняшняя Церковь иногда подобна этому новоиспеченному дворянину, который очень боится кому-то показаться не дворянином.

Помню, как мы столкнулись с этим страхом, когда представляли наш проект «Академия веры» (www.vera.academy), который сделали совместно со ВГИКом. Это был сложный мультимедийный проект, включая целую серию мультфильмов, с помощью которых мы пытались показать молодым людям православие: открытое, творческое, динамичное. Каково же было наше удивление, когда проект вызвал неподдельную ярость со стороны тех людей, которые воспринимают себя подлинными хранителями православия!..

Конечно, мы предполагали, что такая реакция может быть, но мы и помыслить не могли, что она будет настолько агрессивной и недиалогичной. Круглый стол, посвященный нашему проекту, который проходил в Доме кино, показал, что никто ничего обсуждать с нами, собственно, не собирается. Над нами просто учинили суд — суд над «обновленцами», «либералами», «модернистами» и так далее. Откуда взялась такая реакция? Откуда навешивание ярлыков? Из того же страха — страха перед новым, опосредованного глубокой внутренней скованностью.

Однако мне кажется, что период этого глубинного страха — «не оступиться», «быть аристократом сверху донизу» — подходит к своему концу. Мы все меньше боимся явить себя миру не такими, какими сами себя хотели бы видеть. Это видно даже по тому, как неизбежно идет процесс демифологизации и деидеализации духовенства. Как уходит этот пафос, которым священник зачастую себя окружает. Как растворяется это облако его «духовности», вычурных высокодуховных словес, которые надо бы еще осилить и распаковать обычному невоцерковленному человеку. Все это стало потертой мишурой, которая уже к себе не привлекает. А значит, у Церкви появляется шанс возвращения к подлинно христианской творческой жизни.

Подготовил Евгений Добров.