Борис МЕЖУЕВ, философ

23.03.2021

В сегодняшней России не очень принято вести серьезную обстоятельную дискуссию. Даже в научной среде споры имеют формальный характер или же служат оправданием заранее принятых административных решений.

Сошлюсь на недавний пример из собственной жизни. Мы с рядом коллег в прошлом году подготовили научный доклад об идеологической ситуации в Америке, где предсказали победу Байдена, характер его политики, а также возможные трансформации идеологического спектра в стане наших геополитических оппонентов. На обсуждении нашего труда два влиятельных эксперта высказали прямо противоположные оценки. В итоге нам было отказано в публикации.

По характеру возражений влиятельных экспертов было понятно, что само обсуждение было лишь проформой, а реальная причина отказа состоит в чем-то ином. Это частный пример, но выдает он общую закономерность. Люди у нас спорят не с идеями, а с носителями этих идей. Идеи всегда и везде лишь псевдонимы этих носителей. Когда у нас спорили о «суверенной демократии», все имели в виду карьерное положение одного чиновника и либо выражали ему свою лояльность, либо, напротив, обозначали недовольство его высоким положением. Ровно то же самое было и с «модернизацией», и с так называемыми «скрепами», и с «образом будущего». Все идеи у нас имеют один и тот же подтекст — и роль интеллектуала в России часто сводится к функции метателя грязи в белые ризы какого-то, как правило, высокопоставленного начальника. Попытка всерьез обсуждать все эти идеи, не обращая внимание на их личностный карьерно-административный подтекст, выдают лишь наивность говорящего, его академическое занудство.

Читатель может сказать, что такая ситуация наблюдается всегда и везде: и в прошлом нашей собственной страны, и в настоящем других стран мы можем обнаружить ровно ту же самую конъюнктурную подоплеку любых споров. Все-таки не совсем. Интеллектуальный аспект жизни имеет целую инфраструктуру защиты от дешевой конъюнктуры. Такой инфраструктурой защиты является публичная философия, о значении которой в США говорил Уолтер Липпман. В России и в доперестроечном СССР аналогичную роль, как это ни парадоксально, играла журнальная публицистика. Белинский обстоятельно критиковал славянофильство не только потому, что хотел, скажем, пошатнуть положение автора знаменитой триады «православие, самодержавие, народность» Уварова, а славянофилы, боровшиеся с петровским западничеством, развивали свою самобытную философию отнюдь не только потому, что, скажем, стремились убрать Бенкендорфа или Нессельроде, которые наверняка им не нравились.

Если бы все сводилось к этому, можно было ограничиться сатирическими памфлетами и парочкой эпиграмм. Но и западники, и славянофилы вели серьезный интеллектуальный спор, не просто оттачивая свои аргументы в публицистике, но прибегая к философским аргументам со ссылками на Гегеля, Шеллинга и французских историков эпохи Реставрации. И сегодня менее изощренно, но столь же основательно ведут идейную борьбу в США либералы против консерваторов или же реалисты против неоконов.

В России же спор против манифеста Богомолова, как бы к нему ни относиться, может быть ограничен одной-единственной фразой «Ok, бумер». И я бы сказал, что это еще относительно содержательное высказывание. Гораздо чаще спор сводится к обсуждению внешности оппонентов или же их финансовой чистоплотности.
Откуда такое презрение к идейной стороне жизни? Боюсь, что из того же самого 1991 года. Крах коммунистической идеократии отнюдь не привел к торжеству идеократии либеральной, как это хотелось окружившим поначалу Б.Н. Ельцина «демократам». В 1991 году СССР разрушили не либеральные идеи сами по себе, а, скорее, прикрывшиеся этими идеями хищные номенклатурные аппетиты. Пришла элита, в целом равнодушная к любым идеям. Пришли олигархи, с легкостью дававшие деньги партиям любой окраски и тем самым превращавшие их из собственно партий в личную клиентелу. Пришли чиновники и политики, способные менять убеждения раз в сезон. Публичная сфера оказалась заполнена многочисленными идейными борцами за денежные знаки.

Можно ли сейчас что-то исправить, вернуть спорам подлинную идейную насыщенность, концептуальную состоятельность, притом так, чтобы это не выглядело комично и ненатурально? Да. Но специально делать ничего не стоит, поскольку рано или поздно идейность вернется. Сама собой. Георгий Федотов называл русскую интеллигенцию слоем людей, отличающимся идейностью своих задач и беспочвенностью своих идей. Всегда в России будут существовать люди, недовольные распределением ресурсов и влияния у себя на родине, которые будут пытаться поднять свой собственный общественный статус за счет заимствованных, то есть как правило иностранных идей. Эти люди еще принесут нам и «новую этику», и какой-нибудь суперпостсовременный «пост-» или «транс-» модернизм» только для того, чтобы добиться у себя на родине понимания и признания. И охранителям еще предстоит с ними побороться, подвергнув консервативной критике их беспочвенные идеи. И если сила и привлекательность этих идей окажется велика, то спор обещает быть полноценным и содержательным. Так что рано или поздно все вернется на круги своя, и духовная травма русской культуре, нанесенная роковым 1991 годом, наконец излечится. Просто нужно подождать и, думаю, совсем недолго.