Виктор МАРАХОВСКИЙ, публицист

22.12.2020

Главной проблемой любой современной культуры в любом ее аспекте становится, если говорить обтекаемо, проблема ее актуальности.

Если же говорить прямо — то это проблема не актуальности, а социальной престижности.

Например, современную русскую литературу — сколь угодно остросовременную, актуальную и злободневную — можно игнорировать, не боясь оказаться маргиналом. Знакомство с творчеством как самых награждаемых, так и самых тиражных авторов отечественной словесности сегодня не является обязательным за пределами микросоциумов, стремительно мутирующих в эхо-камеры, привязанных к литературной индустрии (именно индустрии, а не рынку, ибо современный российский литературный бизнес одной ногой стоит на госфинансировании в разных формах, а другой увязает в бизнесе сценарном; число литераторов, зарабатывающих собственно на читателях, составляет цифру стыдную).

Впрочем, в известной степени это обвинение в маргинальности литературы справедливо для любых форм современной культуры — не только российской, но и мировой. Возможно, немного неудобно это осознавать, но последним мировым книжным хитом на сегодня является трилогия «50 оттенков серого», заслужившая уже на первых витках своей знаменитости безжалостно точную характеристику «мамино порно». Также, вероятно, стоит вспомнить, что последний эпитет, который может быть применен к этому произведению, — «художественная литература».

О причинах тотальной маргинализации конкретно письменного жанра долго рассуждать едва ли придется: достаточно оседлать машину времени и отправиться в наши собственные 90-е, когда литература, угрожающая НЕ читавшим ее маргинальностью, еще была. В нашем отечественном случае это, правда, были всего полторы фамилии — в полноценном смысле маст-рид-автором был В.О. Пелевин, а в пространстве беллетристики недолго, но ярко царил Г.Ш. Чхартишвили-Акунин. При этом за Пелевиным по-прежнему сохраняется по меньшей мере статус главного «объяснителя эпохи», а сам автор периодически делает в массовом информационном пространстве всплески заметными произведениями (S.N.U.F.F., iPhuck), и снижение его присутствия в массовом сознании объяснимо, скорее, именно изменениями внешней среды. Что касается Акунина, то его стремительное падение из звезд в общественный игнор сравнимо, пожалуй, разве что с прижизненным забвением Мелвилла (только без «Моби Дика», который мог бы сдетонировать спустя 70 лет) — и вызвано не только изменением среды, но и особенностями авторской эволюции.

Среда же изменилась очевидным образом: пришествие интернета сначала в каждый дом, а затем и в каждый телефон породило демократизацию творчества столь масштабную, что читающее (а также смотрящее кино и слушающее музыку) человечество, в силу самого своего разнообразия, было обречено разбрестись уже даже не по эхо-камерам мнений, а по тысячам разных смысловых миров с разными, если можно так выразиться, «азбуками понятий». В результате мы можем говорить не столько даже о тотальной маргинализации культуры, сколько о маргинализации людей — всех в целом и каждого по-своему.

Сам механизм производства «универсального культурного языка», «азбуки общих понятий» глубоко антидемократичен и не переносит хоть сколько-нибудь заметного плюрализма. Если обобщать достаточно смело, то европейские литературные произведения примерно 1600 из 2000 последних лет были написаны смысловыми буквами, содержащимися в «азбуке понятий» одного-единственного, библейского, супертекста (к которому — как ни парадоксально, не вначале, а во второй половине общеевропейской культурной истории — частично подмешался Гомер с корпусом произведений-спутников, включая такие спутники-гиганты, как «Энеида»).

Это наличие общей понятийной азбуки, кстати, помогало достаточно свободному переводу произведений, написанных на острове к северо-западу от европейского континента, на язык обитателей бескрайней равнины между Балтийским морем и Уральскими горами.

Мы можем узнать, например, о любопытных эффектах вроде того, который произвел на дочь Дениса Давыдова пуританский английский хит XVII столетия «Путешествие Паломника/Пилигрима» Баньяна, под влиянием которого (хотя это была чистейшей воды дидактика) вдохновленная русская дворянка перешла в протестантство в первой половине XIX столетия. Едва ли бы это получилось, не разговаривай «Путешествие» на универсальном для континента языке.

Для сравнения — вот уже не первый век «большая Европа» в состоянии ознакомиться с такими мегалитами классической восточной литературы, как «Бхагавад-гита», «Сон в красном тереме» или «Путешествие на Запад», но отсутствие общей азбуки смыслов делает данные произведения в Европе уделом небольшого числа эрудитов и несколько большего числа снобов.

...Когда пришло XX столетие, первое настоящее столетие массовой грамотности и массового книгопечатания, появились и первые опасения того, что демократизация культуры приведет к ее вырождению.

Однако это еще не было демократизацией в действительном смысле слова — просто потому, что производственно-логистический цикл был весьма жестко ограничен дороговизной процесса и количеством собственно издательств/типографий/киностудий/кинотеатров/книжных магазинов — не говоря уже о прямом или косвенном контроле за ними со стороны государственных элит.

Первые раскаты грядущей демократизации прозвучали, пожалуй, в эпоху первых массовых бобинных магнитофонов, через которые разлетались отнюдь не только В. Высоцкий или А. Галич, но и авторы куда менее притязательные в художественном отношении. Эпоха фотокопий и двухкассетников подарила советскому пространству следующий этап — самиздат и переписанные с 50-й копии неофициальные хиты (я сам, будучи рижским школьником в 1980-х, не без изумления узнал спустя десятилетия из разговора со сверстником, жившим тогда же в г. Горький, что мы слушали с кассет одни и те же непристойные куплеты молодого киевского барда — значительно позднее приобретшего известность в качестве фрик-персонажа Н. Джигурды).

Наконец, тотальное пришествие интернета если не уравняло всех (как, впрочем, не уравнял всех и полковник Кольт), то по крайней мере демократизировало культурное и вообще медийное пространство в достаточной степени, чтобы просто в силу количества поставляемого контента диктат общего понятийного языка был низвергнут.

В результате мы находимся в состоянии, когда современник, владеющий досконально языком, например, PUBG или «Игры престолов», является иностранцем в мире, например, трансерфинга или «Рассказа служанки» — просто потому, что сами эти произведения написаны уже разными азбуками. У нас, фигурально говоря, осталось очень мало Библии, на языке которой можно было бы написать (снять, спеть и станцевать) универсальное высказывание. Не то чтобы этого вообще не случается, но пространство для появления таких высказываний, несомненно, съежилось. Сегодня для того, чтобы «проснуться через 200 лет», вообще не нужно впадать в летаргию — достаточно попасть в чужой мини-социум.

Более того: многие мини-социумы существуют, скорее, декоративно и висят в своеобразном культурном вакууме, поскольку произведения, которые в них принято знать и гордо цитировать, в действительности написаны на смысловом языке, в этой культуре неизвестном. К примеру, среди наших современников, выпендривающихся знакомством с «Улиссом» и даже любовью к этому роману, крайне мало тех, кто хотя бы открывал «Одиссею» (без хорошего знакомства с которой «Улисс» для читателя попросту теряет смысл).

...Все сказанное выше, впрочем, отнюдь не означает, что универсального смыслового пространства не осталось совсем.

Это говорит лишь о сокращении актуального канона, о его редукции до того списка произведений, которые добровольно или насильно впихиваются в любого современного школьника на уроках литературы.

И отсюда следует несколько парадоксальный вывод: демократизация смыслового пространства привела к тому, что современник, желающий докричаться до максимальной аудитории, стал не более, а менее свободен, ибо льдина «общего культурного кода» под ним сейчас куда меньше, чем под его предшественниками.

Поэтому он в большей степени зависит от монстров классики, висящих в школьном кабинете.