Наталия КУРЧАТОВА, литератор

04.11.2020

Как вышло, что при всем развитии технологий и всеобщей открытости мы воспроизвели модель — у кого дубина больше, у того и мамонт?

Недавно просматривала сетевую дискуссию, в которой одна медиафигура заметила своему «френду»: мол, как странно!.. у меня пять тысяч «друзей», и из всех них только вы сомневаетесь в том, что Навального отравил Путин. Неужели вы считаете всех этих людей наивными дурачками?

Он ответил, что большинство людей теперь предпочитают не только не высказываться на острые темы, но даже и не задумываться о них. В самом деле, члены одного сообщества молча солидаризируются с лидерами мнений своей среды. А уж если вдруг перпендикулярная мысль и войдет в их голову, то они не осмелятся высказать ее в своей ленте, потому что их мгновенно сожрут и исключат из круга.

Отчасти это вполне объяснимо. Жизнь человека по-прежнему проходит среди людей. И пусть даже в цифровом мире эти люди все чаще принимают облик строчки в мессенджере или аватарки в соцсетях, качество этой жизни во многом зависит от отношений с более высокоранговыми, влиятельными «аватарками». Надо быть человеком не очень умным или же слишком принципиальным, чтобы из-за Навального или Путина портить вокруг себя психологический климат, а то и собственные карьерные, например, перспективы.

Еще одна знакомая, которая работает в крупной корпорации, а в свободное время пишет короткие рассказы, при обсуждении одного сюжета пожаловалась мне, что хотела бы написать о «правилах толерантности» в своей среде, но побаивается. Поскольку эта самая среда ее читает и вряд ли отреагирует положительно.

Многочисленные корпоративные и цеховые кодексы поведения и даже своего рода негласные «методички одобряемых мнений» постоянно пополняются и давно напоминают партийные и советские установки нашего детства, только вместо решений очередного съезда или пленума они спускаются большинству через высказывания тех самых властителей дум по каждому острому вопросу современности. Однако в то же время в СССР на идейном уровне культивировалась честность. Один из законов пионерской организации говорил о том, что «пионер — честный и верный товарищ, всегда смело стоит за правду». Теперь же и этого нет, сама правда стала безусловной прерогативой тех самых авторитетов. На правду появилась своего рода монополия.

Если обратиться к временам совсем уж далеким, то можно вспомнить, что правда до некоторых пор и была именно что правом исключительно сильного. Причем не просто сильного, но обладающего как способностью, так и общественным разрешением на ограниченное насилие. Отсюда, например, различия в дворянском кодексе чести и правилах жизни мещанина или крестьянина. Первый имел не только возможность, но и обязанность оставаться честным в любых обстоятельствах, поскольку для защиты своей чести у него были как определенные механизмы, так и попросту оружие. Остальным, таких возможностей не имевшим, допустимо и естественно было прибегать ко лжи и притворству. Люди низших сословий назывались «подлыми».

В этом контексте совершенно иначе воспринимается описание графом Толстым лицемерия светских салонов. Он обличает добровольный отказ от правды сословия, в обязанности которого она входит, корневую порчу нравов своей среды, обозначая червоточину в самой сердцевине дворянского древа.

Возвращаясь к пионерской организации: попытка построить бесклассовое общество в Советском Союзе в том числе была и попыткой дать право на правду и привить обязанность честности каждому члену общества, с младых ногтей, в точности по пушкинскому эпиграфу к «Капитанской дочке»: «Береги честь смолоду». Вопрос, насколько это получилось, — вопрос отдельный; наверное, если бы получилось вполне, не было бы сейчас и предмета для этого разговора.

Но все же что же такого случилось за тридцать лет, что пусть, скорее, декларируемая, но все-таки даже не обсуждаемая обязанность честности стала столь обременительной, а право на правду снова стало ассоциироваться с правом сильного — пусть право это подтверждается уже не силой оружия, но влиянием и возможностями?

Определенно напрашивается вывод, что общество архаизировалось, упростилось, отсекло некие возможности и отказалось от ряда тонких механизмов саморегуляции — таких как естественная привлекательность добра, нравственный авторитет, базовое самоуважение каждого. Как же вышло, что при развитии технологий, прежде всего социальных (интернет, новые медиа, всеобщая друг другу открытость), мы воспроизвели модель — у кого дубина больше, у того и мамонт и, следовательно, право навязывать свою позицию остальным?

Приходится, видимо, признать, что в отсутствие неких сверхценностей — будь то христианская любовь к ближнему или законы юного пионера, пресловутый «рынок» ресурсов и возможностей регулирует общество самым первобытным, социал-дарвинистским образом. За «кодексом толерантности» стоит запрос на дешевую и непритязательную рабочую силу, за верой в «отравление Навального» — постколониальные интересы развитых держав, за «консенсусом прогрессивной интеллигенции» — банальное опасение плевать против ветра, а за человеком с его отдельной и, быть может, даже неправильной, но искренней, выстраданной правдой — не стоит более ничего.