23.03.2018

Юбилей Максима Горького страна не будет отмечать в едином порыве: когда-то один из самых издаваемых наших авторов, чьим тиражам мог позавидовать любой, сегодня не слишком тепло принимается публикой. Пушкину поклоняются, о Достоевском и Толстом спорят, Чехова ставят на сцене, советскую довоенную классику — Булгакова, Ильфа и Петрова, Катаева etc — используют в качестве аргументов, что уж говорить об «оттепельных» звездах. Автор «На дне» потерялся на этом фоне. Его просто «проходят в школе», а цитаты используют в СМИ. Не всякий театр решится сыграть его пьесы, редкий читатель доберется до середины «Клима Самгина», а школьникам осталась «Старуха Изергиль».

Хорошей задачей для национальной интеллигенции — если бы она у нас была — могла бы стать реабилитация Горького, новое его прочтение. Но не хватает и ключевой мысли, которая могла бы стать отправной точкой для рассуждений о писателе: что противопоставить забвению? Мол, «надо читать потому, что классик?» Русская литература так богата, что этот аргумент подойдет лишь для Пушкина. Судьба Горького и его произведения не пристегиваются сегодня ни к чему. Как актуализировать нижегородского босяка?

Пожалуй, путь Алексея Пешкова — это первая настолько очевидная в русской литературе, почти американская, «история успеха»: лучшей иллюстрации к знаменитому «кто был ничем, тот станет всем», сложно придумать. Невероятное трудолюбие, поразительно плодотворное самообразование, навыки администратора — все может человек, если захочет. Так любимая сегодня мысль «следуй за своей мечтой, не опасаясь преград, и тебе воздастся» — конечно, это о Горьком, который сделал себя сам. Куда там Илону Маску. Подобную «попсовую» трактовку хоть завтра пускай в оборот, но, разумеется, главный советский автор — тоньше и интересней, чем описанный триумф.

«...Дым Отечества нам сладок и приятен» и «Полюби нас черненькими» — две эти традиции, сформулированные русской литературой предельно кратко, и попытался объединить Горький, дерзнув стать национальным писателем заново собираемого народа. Задача — невозможно сложная, но, во-первых, у него был опыт общения с такими разными сильными мира сего, как Лев Толстой и Ленин, а во-вторых, хватало дерзновения хотя бы попробовать прыгнуть выше головы.

Если посмотреть внимательно, то путь героев Горького — от Данко до Клима Самгина — через старика Луку из «На дне», персонажей «Городка Окурова» и «Дела Артамоновых» — это движение от старой России (ее Алексей Пешков и любил, и презирал) к новой, где первую скрипку должна играть национальная интеллигенция. В «Сказках об Италии» хорошо видно, насколько на самом деле автор не доверяет обобщенному народу, безликой массе, — это, конечно, звучит не слишком по-пролетарски, но в том самом романе «Мать», который был безусловной частью советской школьной программы, героями стали те, кто позволил себе не быть обычными людьми.

Это первая часть задачи, но существует и вторая. Да, Горький, чувствовавший себя одним из полноправных творцов нового общества, понимал, что стране нужны герои, но вместе с тем остро чувствовал, что невозможно бросить в топку всех. Жалость Луки к обитателям ночлежки, спор о человеке — свидетельство размышлений писателя о том, что в спасении нуждается каждый, но коллективного билета в будущее никто никому не гарантирует.

Здесь — отправная точка главного горьковского текста, повести «Жизнь Клима Самгина». Ключ к этому произведению можно отыскать в словах, который автор не отдает ни одному из героев, оставляя себе: «Бытие человека загадочно, и эта загадочность весьма похожа на бессмыслие». Наделение бытия смыслом — вот для чего, по мнению Горького, нужны были те масштабные преобразования, участником которых он по собственной воле стал.

Многочисленные споры в «Климе Самгине» ведутся о народе. Каков он? Что с ним делать? Действительно ли он — просто толпа, которой нужен свой Данко? Или же в глубинах, в Сибири, в раскольничьих скитах, на дальних заимках и богатых ярмарках скрыта (и просто не проговорена вслух) истина о возможности справедливого мироустройства, по совести? Клим мечется по стране, чтобы найти ответ на вопрос, задать который ему (да и самому Горькому) мучительно трудно, потому что любое решение станет точкой невозврата. Но и зависать в промежуточном состоянии уже нельзя. Или мы создаем народобожие, новую религию, к которой все время клонит консерваторов, не умеющих довести дело до конца, или бросаем всех в жернова истории, а там уже потомки рассудят, кто прав, кто виноват.

Народобожие русской интеллигенции Горькому было органически чуждо, но и ницшеанство, граничащее с социал-дарвинизмом, он в итоге не принимает, и здесь расходится с радикальными большевиками. Писатель хочет быть певцом народа, но лишь такого, какой не стыдно было бы восхвалить. Хорошо знавший изнанку жизни (в отличие от Блока, ему для этого не приходилось «спускаться на дно», в отличие от Чехова, не нужно было ехать на Сахалин), Горький верил, что преодолеть отсталость и косность можно. Это Владимир Маяковский раздосадованно бросил советскому обществу «Клопа», у главного литератора соцреализма ни иллюзий, ни обид не было.

Главное, что стоит понимать о Горьком, — ему мало было писательства. Его не слишком прельщала административная работа, а вот учительская стезя — здесь он видел себя потенциально почти толстовского масштаба фигурой. Воспитатель, педагог, наставник — вот та трибуна, с которой он хотел говорить и быть услышанным. Кем? Тем самым народом, который, как писателю представлялось, выковывался благодаря его текстам, — ищущими, сильными, веселыми, смелыми людьми, которым мало готовых ответов и хочется спрашивать снова и снова.

Слава Горького, и об этом стоит сказать прямо, не была следствием «пропаганды», просто люди, которые чувствовали себя такими, какими он хотел их видеть, тянулись к нему, преодолевая и длинноты «Самгина», и излишнюю назидательность ранних произведений, и слишком прямые трактовки «Матери». Он был центром притяжения той части интеллигенции, которая прошла меж двух крайностей — народобожием и тусовочным презрением к людям, которые «лицом не вышли».

И если бы нашлась сегодня подобная фигура, многое из того, над чем думает и бьется страна, виделось бы иначе и разрешилось бы легче.