22.06.2017

Общественно-политический рефрен 2017 года — пора обратить внимание на молодежь, заняться, наконец, детьми, увидеть их, услышать, поговорить, узнать, кто они такие. Редкая неделя обходится теперь без новостей о подростках. И их родителях, конечно.

Однако пока никаких особенных успехов не видно: раз за разом выясняется, что, пусть все и готовы вести диалог, что-то не получается, где-то происходит сбой. Полагаю, что на уровне понятий: если бы можно было говорить словами художественного абсурда, стоило бы сказать — «поломался язык». Но к задаче привлечены не художники и поэты, а люди, принимающие решения: политики, общественные деятели. Нужно толкование проще и конкретнее. Проблема ведь не только в том, что дети не слышат взрослых, но и в том, что у взрослых каша во рту.

Когда-то давно, готовясь к защите по «Котловану» Андрея Платонова, обнаружила странную вещь: я решительно не понимала, что написал автор. Текст книги как будто ставил меня на край смысловой бездны. За самыми простыми словами неожиданно возникали непредвиденные в обычном контексте горизонты. Будто бы Платонов писал нормальным русским языком, но за знакомыми словами было что-то еще — бездонное.

Смущенная этим эффектом, я стала читать «Котлован» со словарем Ожегова издания 1988 года. Дело тут же застопорилось. Платонов писал: «Пашкин много приобрел себе классового сознания… — не только для личной радости существования, но и для ближних рабочих масс». По Ожегову слово «сознание» трактуется так: «психическая деятельность как отражение действительности». Определяя слово «рабочий», автор словаря и вовсе прост: «Относящийся к рабочим, состоящий из рабочих, принадлежащий, свойственный им». О чем вообще речь?

Вспомнив, что между мной и Платоновым стоят 50 лет истории, я отправилась в библиотеку за четырехтомным словарем Ушакова, который начал выходить в 1935 году, (через пять лет после «Котлована»). Нужно было стабилизировать языковые нормы в едином смысловом поле. Именно Ушаков считывал языковой код эпохи и фиксировал те новые контексты, в которых имели право существовать старые слова.

От Ожегова Ушаков отличается, как небо от земли. Первый скуп и конкретен, второй щедр на примеры. Толкуя «сознание», Ушаков цитирует Ленина: «Коммунизм есть высшая ступень развития социализма, когда люди работают из сознания необходимости работать на общую пользу». Говоря о слове «рабочий», Ушаков приводит слова Сталина: «Пролетариат СССР превратился в совершенно новый класс, в рабочий класс СССР, уничтоживший капиталистическую систему хозяйства… и направляющий советское общество по пути коммунизма». И вот тут все становится на свои места. Пашкин — новый человек, к которому нельзя подходить с обывательской меркой.

Сухому и конкретному Ожегову тут делать просто нечего. Ушаков мыслит так, как нужно, чтобы понять Платонова: слова значат больше, чем раньше. Носители языка с трудом приноравливаются к новому смысловому величию. Если говорить просто, по Ожегову, товарищ Пашкин — карьерист и пройдоха (это толкование можно часто встретить в современных школьных сочинениях). Но если подойти с ушаковской меркой, выходит, что Пашкин — нравится он нам или нет — поставлен для того, чтобы котлован был вырыт, он не столько субъект, сколько часть процесса масштабной перестройки структуры общества. Мы не можем сказать о нем «плохой» он или «хороший», потому что здесь и сейчас это уже не важно. Обывательские суждения отступают перед поставленной государством задачей, и стандартная схема «анализа героя» ломается. Мы не знаем, что происходит с товарищем Пашкиным дальше. Платонов обрывает его линию, потому что эпоха большого строительства страны продолжается, и ему еще найдется работа. Где? Где партия скажет.

Не думаю, что будет натяжкой провести простую аналогию. По степени того социального потрясения, которое пережило поколение рожденных в СССР, наши дни мало чем отличаются от послереволюционных лет прошлого века. Совершая революцию 90-х годов, мы были обречены на свой котлован.

— У нас нет общего языка, — хором утверждают социологи.

Они не совсем правы. У нас может быть общий язык. Но иной, не ожеговский — с предметами (в нулевые очень старались выстроить именно такой), а ушаковский — со смыслами, которые не всяким середняком и обывателем постижимы. Взрослые тем и отличаются от детей и подростков, что умеют говорить о важном так, чтобы из котлована выходили те самые люди, которым еще придется выиграть Великую Отечественную. Вчера они мыкались, не зная, куда вилку пристроить, но завтра смогут поставить артиллерийский расчет, оценив оперативную обстановку. И откуда что взялось? Ушаков научил.

Надо лишь помнить, что пройдет всего несколько десятилетий, и останутся только вещи. А о них нельзя договариваться, предметами можно просто пользоваться, если будет кому и зачем. Ожегов невозможен без Ушакова, как бы ни хотелось сегодня думать иначе.

Мнение колумнистов может не совпадать с точкой зрения редакции