07.01.2015

Какая странная вещь история. Нам все кажется, что она прекрасна и торжественна, как Клио в хороводе муз, и всякий ее шаг величествен — независимо от того, вещает ли он «велику скорбь или великий праздник». И даты, кажется, заранее написаны на небесах и только ждут своего часа, чтобы загореться: 988, 1380, 1812, 1917, 1945… Даже и числа полны высокого значения: скажешь «22 июня» — и на сердце потемнеет, увидишь на листке календаря любого года «9 мая» — и оглянешься с радостью.

А между датами что? А вот как раз между ними история-то и идет. Ее простая, не видная сердцу работа, — где с болью и страданием, а где с долгим покоем, почти скукой ежедневного труда. И только иногда словно на минуту очнешься и ясно увидишь взгляд истории. И Клио улыбнется, задев тебя крылом, и ты обрадуешься, что ты не пассивный «материал» истории, а ее дитя, свидетель и соработник. Атом ее, незримая, но необходимая часть. Именно так — торжественно — подумаешь. Чувство это редко и особенно дорого, если его можно разделить с теми, кто рядом.

После вполне рабочего заседания Госсовета и президентского Совета по культуре в конце года, когда уже сказаны были все определяющие слова, приняты Основы государственной культурной политики, ни о какой истории не думалось. Радовала только спокойная даль предстоящей работы, прояснившиеся горизонты, простое здоровое завтра — через запятую. А там и вовсе можно было забыться во время кремлевского приема под музыку умно составленного, позабыто «советского» концерта, в чередовании русских, татарских, чеченских коллективов. И я слушал, глядел во все глаза на роскошь Александровского зала и не заметил, когда, в какую-то минуту все думы последних кризисных месяцев, деловая ясность отошедшего заседания, уже успокоившаяся после забот дня душа вдруг словно разом вспыхнули слепящей остротой, почти болью от красоты происходящего. Словно стало разом видно во все концы света. И не оттого ли, что 2015‑й объявлен Годом литературы, сам собою вспомнился (будто за спиной стоял) Гоголь, тот со школы ведомый монолог из «Мертвых душ», когда Николай Васильич только что сетовал, что ничто в России «не обольстит и не очарует взора», а уж через минуту потрясенно шептал, что «онемела мысль перед твоим пространством... неестественной властью осветились мои очи: у! какая сверкающая, чудная, незнакомая земле даль!».

Откуда бы? Не в родных полях, не под светом небес — в нарядном праздничном зале, но вот поди ты, как вскрик. И я, еще не оглядев мысль, уже торопился удержать ее, прояснить для себя, понять, что же так задело меня, и шептал соседу только сейчас понятое: «А ведь все вызовы мира — пустое. И будь они сейчас здесь, эти мастера санкций и политических давлений со своей экономической самонадеянностью, они бы вот тут разом и поняли, что, может, людей-то и можно извести, но вот эту высоту музыки и любви, этот полет единства не изведешь. С духовной генетикой не поборешься. Завтра с этой душой и музыкой встанет другой человек, сильнее нынешнего, потому что уже будет знать этот полет не бессознательным порывом, а осмысленным духовным оружием. И тут уж только слепой не увидит, что русский голос в хоре мира равноправно властен и необходим, а без него и хор будет уже не хор, а хаос и пустяки честолюбия».

О, в эти редкие минуты жизнь непобедима! И всякое русское слово светло и сильно, и никакая патетика не высока. Другим оборотом, но в ту же сторону прозвучало и слово президента, когда он с горькой правдой сказал, что мир, как опытный рыболов, пытается держать нас на кукане санкций и сейчас поднимает из воды, чтобы мы задохнулись, и ждет послушания: «Ну, что, поняли?». А послушаемся, так опять можно до времени в воду опустить. И в самоуверенности не видит, что мы еще сильны сойти с этого кукана. И в этот час силы и общего единства было несомненно: сойдем! И будем сильнее прежнего, потому что узнали, что высшая свобода не в послушном хороводе зависимых от потребления народов, а в сознании единства и воли, во властной музыке молодой истории.

Опять подчеркну — молодой истории, хотя уже столько раз скептические умы одергивали, что за полтора тысячелетия ей уже пора бы перестать молодиться и оправдывать свою непоследовательность юностью ума. А только куда денешь это задевшее не одного меня острое чувство присутствия при качественно новом шаге истории, прерывающей свое «механическое» движение для того, чтобы дерзнуть шагнуть туда, где она еще не была.

Я уже давно завороженно твержу, что не о возрождении России дело идет, а о новом осознанном рождении. Зря что ли Рильке говорил, что все страны граничат друг с другом, а Россия — с Богом. Не для красного словца он это говорил, а только смятенно называл то, что чувствовал. Молодость — хорошая пора. Она меньше связана путами коснеющих традиций, робостью перед «священными камнями» высоких учений, холодным разумом денег и скукой «прогресса». Она всегда готова выйти из лодки и шагнуть навстречу Христу по «житейскому морю, воздвизаемому зря напастей бурею» без рассудительной петровой оглядки расчетливых цивилизаций.

Мир изо всех сил пытается запугать своей сложностью. Глянешь в утреннее окошко интернета, и на тебя обрушится водопад новостей: полиция арестовала… премьер Израиля отклонил… Сеул заявил о готовности… власти Шанхая опубликовали… стоимость барреля нефти упала… пока у тебя не закружится голова. Мир загоняет себя информацией, нарочито играет на понижение, не дает себе сосредоточиться, потому что иначе это потребует от него ответственности.

Но когда ты принял решение, ты свободен, и небосвод пойдет вокруг тебя, и все новости мира станут частностью твоей мысли, и ты почувствуешь власть сказать: «Стойте, ребята, я вам скажу…» И если твое слово будет свободно, его услышит и глухой, потому что свобода будет написана на твоем лице.

Когда мы вышли, Кремль был вечерне покоен, а окна — домашне теплы, какими они всегда кажутся после хорошей рабочей усталости. Настигшее меня чувство еще надо было обдумать. Не хотелось говорить о нем наспех, но по лицам своих товарищей по Совету я легко читал то же напряжение готовности к выбору и свободе.

Не зря, значит, Год культуры прошел. А уж с русской литературой мы и вовсе неодолимы.

Мнение колумнистов может не совпадать с точкой зрения редакции