Евгений ТРОСТИН

04.06.2024

Материал опубликован в майском номере журнала Никиты Михалкова «Свой».

О своем детстве Михаил Глинка вспоминал: «Я был ребенком слабого сложения. Бабка моя, женщина преклонных лет, часто хворала, поэтому в комнатах было, по крайней мере, не менее 20 градусов тепла по Реомюру. Несмотря на это, я не выходил из шубки; по ночам же и часто днем поили меня чаем со сливками со множеством сахару».
Он родился в селе Новоспасском Смоленской губернии в семье отставного офицера, крупного помещика. Детские годы были счастливыми: родители жили в любви и согласии, а к сыну относились как к чудесному дару небес.

МЕДНЫЙ ТАЗ ТОЖЕ ИНСТРУМЕНТ

Его личность, характер сформировала во многом Смоленская земля: поля, луга, дубравы, тихие воды Десны, милые колокольни, веселые деревенские празднества. Очень хорошо запомнился будущему композитору 1812 год, в ту пору Глинки стали беженцами. Какое-то время жили под Орлом, затем, после славных побед русской армии, вернулись в Новоспасское. В детстве он слышал рассказы о храбро сражавшихся с интервентами крестьянах-партизанах. Дрался с врагами и местный священник отец Иван (Стабровский), учивший Мишу грамоте.

Няня Авдотья Ивановна пела ему русские песни. Запавшие в душу мелодии талантливый мальчик повторял постоянно, с удивительной точностью выстукивая их ритмы на медном тазу. Любил слушать колокольный звон сельского храма, а первые уроки игры на фортепьяно давал Михаилу крепостной музыкант. «Музыку сочиняет народ, а мы, композиторы, лишь аранжируем». Мудрость, которую много лет спустя изрек Глинка, была подсказана ему всей его жизнью. Благодаря родителям, обеспечившим сыну прекрасное домашнее образование, юноша был начитан, хорошо знал географию и, конечно, мечтал о путешествиях. Иностранные языки давались ему легко, а главное, он с ранних лет стремился постичь тайны искусства — музыки и театра.

«УЙМИТЕСЬ, ВОЛНЕНИЯ СТРАСТИ»

В столичном Благородном пансионе Михаил брал уроки музыки у Катерино Кавоса, который помимо прочего написал оперу «Иван Сусанин». В культурной жизни России того времени правили бал иноземцы. Русские сочинители в большинстве своем подражали европейским мастерам. Приученная к итальянской опере, австрийским фортепианным опусам и французскому балету публика никакой оригинальности-самобытности от соотечественников в общем-то не ждала.

Молодой смолянин не следовал стереотипам. Первым жанром, в котором он проявил свои незаурядные способности, стал романс. Глинке повезло: в России первой половины XIX века уже вовсю творили великие поэты, а он открывал их для мира высокого искусства. «Не искушай меня без нужды» на стихи Евгения Баратынского, «Я помню чудное мгновенье» стали музыкальной классикой еще при жизни Михаила Ивановича. У отечественных стихотворцев он перенял изящество, непринужденность, умение обращаться в творчестве к самым высоким материям. При этом не рассорился со стариной Кавосом: итальянец не раз дирижировал на концертах, где исполнялись произведения ученика, весьма высоко ценил его талант.

Первое знакомство публики с музыкальными сочинениями происходило обычно в богемных салонах, где будущий корифей прославился и как отменный пианист, и как лучший исполнитель собственных романсов. «Голоса у Глинки совсем не было, но он пел мастерски и выразительно», — вспоминала дружившая с ним Авдотья Панаева. Его, всеобщего любимца, с нетерпением ждали во многих домах, хотя он частенько ворчал и был собою недоволен.

Совместно с близкими друзьями, художником Карлом Брюлловым и поэтом Нестором Кукольником (человеком с широчайшим кругозором и незаурядными познаниями в истории, неистощимым на интересные идеи), они сочинили романс «Сомнение», который спустя много лет гениально исполнит Федор Шаляпин («Уймитесь, волнения страсти! Засни, безнадежное сердце!»).

На стихи Кукольника был написан и очень популярный у романсистов «Жаворонок» («Между небом и землей песня раздается»): в доме Глинки жили певчие птицы, а этим произведением он благодарил пернатых исполнителей за их чарующую музыку. Не менее известна и другая общая песня друзей, «Попутная», посвященная первой русской железной дороге. Здесь — совершенно иная стихия, другие ощущения, настроения, сердечные ритмы: «Дым столбом — кипит, дымится пароход... Пестрота, разгул, волненье, ожиданье, нетерпенье... Православный веселится наш народ», — и все это в стремительном, нарастающем темпе.

Глинка не только приобщил нас к миру старинных легенд и сказаний, но и поведал нам языком удивительных композиций о современной ему, богатой на технические чудеса эпохе.

Содружество трех разноплановых творцов принесло немало превосходных романсов, стихов, зарисовок. Троица кутила, веселилась, сыпала импровизациями, однако... Богемная жизнь оказалась слишком обременительной для Михаила Ивановича. Не выдержав ее ритма, он полюбил уединение.

ВРЕМЯ ШЕДЕВРОВ

Идею сочинить оперу о подвиге Ивана Сусанина подсказал ему Василий Жуковский. Он же поначалу вызвался написать либретто, но скоро к этому делу охладел. Не стал участвовать в создании музыкальной драмы и Пушкин. Пришлось обратиться к барону Егору Розену, которого сусанинская тема по-настоящему увлекла. Его стихи были не так изящны, как у первых поэтов России, зато он охотно выполнял все пожелания композитора по части ритмики, чередования гласных и согласных. Уже во время репетиций было найдено подходящее название — «Жизнь за царя». По легенде, его подсказал Николай I, хорошо знавший предание о подвиге костромского крестьянина.

Когда же в Большом Каменном театре состоялась премьера оперы, все, что было на русской музыкальной сцене раньше, утратило прежнее значение и смысл. В нашем искусстве началась новая эра. Оказалось, что не итальянский пейзанин, а бородатый русский мужик в тулупе может быть героем великой драмы. Во время исполнения арии со словами «Ты взойдешь, моя заря... Взгляну в лицо твое, последняя заря» публика с трудом сдерживала слезы, а когда хор грянул «Славься!», зрителей охватил небывалый порыв воодушевления. В финальной сцене автор воспел ту самую Россию, за которую ее сыны готовы сражаться и жертвовать собой по первому зову. Здесь же поется о славной победе и чудесном возрождении страны. Ставшая апофеозом великой трагедии мелодия напоминает праздничный колокольный звон, возвещает о жизни вечной...

После премьеры нашлись, как водится, и те, кто назвал творение Глинки «кучерской музыкой», однако подобных «эстетов» было немного. Столичная публика его восторженно благодарила и чествовала. Владимир Одоевский написал по такому случаю музыку торжественного гимна, а стихи для него сложили Пушкин, Жуковский и Вяземский:

Пой в восторге, русский хор!

Вышла новая новинка.

Веселися, Русь! Наш Глинка —

Уж не глинка, а фарфор!

Его талант оценил и Николай I, пожаловавший виновнику торжества драгоценный перстень, предложивший ему стать капельмейстером Придворной певческой капеллы. Царским хором наш гений руководил недолго, два года, а после выбрал путь свободного художника. Цену такой независимости Михаил Глинка знал, прекрасно понимал, что может в мгновение ока стать изгоем, однако композиторское служение с государственной службой совмещать не хотел. Особая взыскательность маэстро выразилась в его творческом кредо: «Чтобы создать красоту, надо самому быть чистым душой».

К тому времени он уже задумал «Руслана и Людмилу», не просто оперу — музыкальный эпос, равных которому не было. Впервые Михаил Иванович подступился к этой теме еще при жизни Пушкина, но написать большое произведение «на одном дыхании» не удалось. Долго сочинял, потом тратил время и силы на репетиции с певцами. В этом взаимодействии его не устраивало многое, далеко не все композитору нравилось и в пышных декорациях Роллера, превратившего гридницу князя Владимира в европейский средневековый замок.

От премьеры в петербургском Большом Каменном театре публика ожидала очередного триумфа. «Великое празднество готовится для нас: с волшебной музыкой Глинки вы услышите волшебные стихи Пушкина; гениальный композитор и гениальный поэт являются на сцене вместе», — заранее ликовали газеты.

Но, увы, те, кто пришел на первое представление «Руслана и Людмилы», этого музыкального высказывания не поняли (да, наверное, и не могли понять). Сочетание сложной симфонической музыки и старинных русских напевов оказалось для зрителей слишком небанальным. О премьере Михаил Глинка впоследствии вспоминал: «Когда опустили занавес, начали меня вызывать, но аплодировали очень недружно, между тем усердно шикали, и преимущественно со сцены и оркестра. Я обратился к бывшему тогда в директорской ложе генералу Дубельту: «Кажется, что шикают; идти ли мне на вызов?» — «Иди, — отвечал генерал, — Христос страдал более тебя».

Вышедший на поклон автор, как отметили многие, был растерян. На сей раз и царь был недоволен, до конца спектакля не досидел. В итоге пришлось оперу сокращать, и это приносило Михаилу Ивановичу страдания нестерпимые.

Провала тем не менее не случилось, «Руслана и Людмилу» постоянно показывали и в Петербурге, и в Париже... И все же от Глинки ждали большего. Даже друг Брюллов назвал его новое произведение «недобродившим пивом». После мучительной премьеры композитору окончательно разонравилось появляться на публике, а по-настоящему его шедевр оценили полвека спустя. Замысловатая, по-настоящему сказочная музыкальная драма во многом предвосхитила вагнеровских «Нибелунгов». Сегодня с «Марша Черномора» наши дети начинают знакомиться с классической музыкой.

В 1848 году, объединив мотивы двух народных мелодий, свадебной песни «Из-за гор, гор, высоких гор» и плясовой, Глинка создал свою «Камаринскую» — сочинение, из которого, по признанию Петра Ильича Чайковского, вышла вся наша симфоническая музыка. Авторское постижение фольклора вновь отразилось на ярчайшей аранжировке, снова зазвучал в просторных, роскошных залах глас великого народа.

«ДА ИСПРАВИТСЯ МОЛИТВА МОЯ»

С детства и до последних лет жизни Михаила Глинку называли «мимозой». Он боялся простудиться и вообще чересчур мнительно относился к болезням. Даже летом по нескольку дней проводил в жарко натопленной комнате. Еще в молодые годы ему казалось подчас, что его разбил паралич. Добрый доктор давал «больному» растворенный в воде хлебный мякиш, уверяя, что это — новейшее лекарство. В результате рожденные богатым воображением симптомы к утру сходили на нет. Увы, с годами наш гениальный композитор стал страдать не только придуманными хворями.

Тяжелая болезнь (или «целая кадриль болезней», как невесело шутил Глинка) превратила его в затворника. Он сумел отказаться от вина, перешел на воду да рисовую кашу. От неизлечимого недуга сильно располнел, с трудом передвигался.

В последние годы странствовал по Западной Европе и родной стране. Михаил Иванович хорошо знал Париж, Италию, Германию... В его музыке отразилось великолепное многоцветье полученных за рубежом впечатлений, хотя душа путешественника принадлежала только России. С ним неизменно оставались сокровенные воспоминания о детстве, вера в Бога, стремление служить искусству и Родине.

Жизненные силы безвозвратно утекали, Глинка тревожился, грустил, но все еще верил, что его посетит прежнее вдохновение. Панаева вспоминала о встрече с ним в Берлине после нескольких лет разлуки. Авдотья Яковлевна с трудом узнала старого приятеля, а тот тяжко вздыхал, говоря о прошлом и будущем: «Как не помнить, тогда во мне жизнь била ключом, я тогда воображал, что десятки опер сочиню... Как только выздоровлю, запрусь в деревне и наверстаю потерянное время... Удивлю всех, мои оперы будут ставить на сцене одну за другой... Только бы мне стряхнуть с себя эту мерзостную полноту».

Превозмочь болезни не удалось, не хватило сил и для того, чтобы выразить печаль в музыке. Новых опер он так и не создал. Последняя симфония с хорами «Тарас Бульба», над которой работал много лет, осталась незавершенной. Однако, обратившись в последние месяцы жизни к церковной музыке, Глинка успел написать ектению и псалом «Да исправится молитва моя» для трех голосов.

Скончался он после очередного воспаления легких практически в одиночестве. В Германии в тот день стояла ветреная погода, падал мокрый снег, русского композитора спешно похоронили в Берлине на лютеранском кладбище. Родственники, узнав через три месяца о его смерти, немедленно занялись перезахоронением на Родине. На время перевозки сделали на ящике с гробом надпись «Фарфор», чтобы в дороге с ним обращались бережно. (Как тут не вспомнить чествование автора «Жизни за царя» после премьеры оперы и шутливое сравнение Михаила Ивановича именно с фарфором.)

Отпевали покойного в Конюшенной церкви — там, где за два десятилетия до этого прощались с Пушкиным. Первый классик русской музыки был похоронен на петербургском Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры. Его наследие становится с годами для России все ценнее.