Александр МАТУСЕВИЧ

14.09.2021

В преддверии юбилейного торжества, которое состоится 18 сентября в Государственном Кремлевском дворце, самая известная в мире оперная звезда из России Анна Нетребко ответила на вопросы «Культуры».

— В день вашего юбилея вы будете петь не в родной Мариинке, а в Москве, на Кремлевской сцене. Почему именно такой выбор?

— Кремлевский дворец — это легендарная сцена, на которой выступали многие мировые звезды, и для меня огромная честь в свой юбилей выступать именно здесь. Кремлевский дворец — это зрительный зал, который вмещает шесть тысяч человек, и большая сцена, имеющая огромные технические возможности. Над концертом работают более трехсот человек, включая хор и музыкантов оркестра, поэтому размер площадки и ее возможности так важны. Решение о выборе сцены мы принимали совместно с организатором концерта Максимом Бериным. Я пригласила на концерт артистов, с которыми мы много работали вместе: Пласидо Доминго, Роландо Виллазона, Луку Сальси, Михаэля Фолле, Хиблу Герзмаву, Ильдара Абдразакова и многих других. Я счастлива, что всех их увижу в свой день рождения. Единственный артист, с кем я никогда не выступала, — это Чечилия Бартоли. Я очень рада, что она приняла мое приглашение приехать, ведь я большая поклонница ее таланта.

— Кстати, о Бартоли: стали бы вы, как она, заниматься исследованиями, стряхивать пыль в архивах библиотек со старинных партитур, искать нетривиальный репертуар?

— То, что Чечилия Бартоли занимается изысканием новых партитур и забытых опер, — это великая вещь, это потрясающе. Я большая ее поклонница, но занимаюсь другими вещами — пою классическую итальянскую оперу. Это совершенно другая история.

— В этой связи: интересует ли вас барочная опера? Хотели бы что-то спеть из такого репертуара, хотя бы гипотетически?

— В принципе, я могу послушать барочную оперу, но могу и заснуть на ней (смеется). Хотя это, конечно, красиво. Но я не пою этот репертуар, хотя когда-то, очень давно, я пела Пёрселла. Но в целом я занимаюсь совсем другими вещами.

— Юбилей встречаете в Москве, в Кремле, но, как известно, вы не порываете с Мариинкой, поете там нечасто, но регулярно. Что для вас значит эта сцена сегодня?

— Я всегда стараюсь найти время для выступлений в России, в первую очередь в своем родном театре. В этом году благодаря пандемии удалось там выступить несколько раз. Я многим обязана этому театру, он воспитал во мне характер, силу духа, и это очень помогло мне в жизни. Конечно, я намерена возвращаться на эту сцену при любой возможности, но это происходит не так часто из-за плотного графика, расписанного на годы вперед.

— Ваш дебют на другой знаковой российской сцене — в Большом театре — состоялся достаточно поздно, всего пять лет назад. Принес ли он удовлетворение? Комфортно ли вам было в спектакле «Манон Леско», поставленном Адольфом Шапиро?

— Большой театр — непростой, там сложная акустика, не сразу понимаешь, слышно тебя с верхнего яруса или нет, поэтому поначалу я старалась петь максимально громко. Конечно, почти сразу я охрипла и потому решила петь своим голосом. И когда на генеральной репетиции нам сказали, что с верхних ярусов все отлично слышно, я была счастлива (смеется). Я люблю эту оперу, это одна из любимых моих опер у Пуччини, она очень сильная, драматичная. Я всегда с восторгом ее исполняю. С Адольфом Яковлевичем было очень комфортно работать, сразу возникло взаимопонимание. Режиссер предложил много замечательных находок и интересных решений. Обязательно вернусь на эту сцену, причем в самое ближайшее время — следите за анонсами (смеется).

— Пуччиниевская Манон считается партией драматического репертуара. Переход на такой, более тяжелый репертуар был необходим? Что он вам дает и чего лишает?

— Переход, о котором вы говорите, произошел уже десять лет назад, и, на мой взгляд, драматический репертуар предоставляет огромные возможности. Мне он очень нравится, и он мне, я думаю, подходит. Мне и раньше было понятно, что нужно двигаться именно в этом направлении. На моем голосе этот репертуар никак не отражается, и в меццо-сопрано я переходить не собираюсь. Если я завтра захочу снова петь Доницетти, я легко это сделаю.

— Будут ли новые роли в ближайшее время и если да, то что это за роли? Продолжится дрейф в драматический репертуар? Или будет еще какой-то неожиданный поворот?

— Конечно, я всегда работаю над новыми ролями. Например, сейчас — над новой для себя партией Абигайль из оперы «Набукко». Замечательная и очень сложная партия, даже сложнее леди Макбет, наверное. Но она мне нравится, и уже в ближайшие два месяца я ее представлю публике.

— Когда вы готовите новую партию, вы ориентируетесь на какие-то стандарты, эталоны прошлого?

— Конечно, при разучивании новых партий я обязательно смотрю клавир и слушаю записи других исполнителей, таким образом, вникаю в материал, подмечаю, что мне нравится, а что не очень. Но, к счастью, я никогда никого не копировала. Один раз на первом курсе консерватории мы гуляли со студентами, вокруг никого не было, и мы решили покопировать Каллас. Часа полтора мы буквально орали все ее известные арии, после чего голос у меня пропал приблизительно на неделю. Когда я пришла на урок, я могла только шипеть, и тогда моя замечательная педагог Тамара Дмитриевна Новиченко закрыла ноты и сказала: «Вон!» (смеется). С тех пор я решила, что копировать больше никого никогда не буду, потому что до добра это не доводит.

— Часто ли вы отказываетесь от предложенных партий? Если такое случается, то по каким причинам?

— Да, бывает, отказываюсь, когда понимаю, что мне это неинтересно или что роль мне уже не подходит — по характеру, голосу или возрасту. График расписывается на годы вперед, и иногда, когда приходит время для той или иной постановки, понимаешь, что партия мне уже не подходит. Вообще же, я считаю, что не должна тратить свои силы, время и голос на то, в чем не вижу смысла. Я исполняю то, что мне нравится, — думаю, что уже заслужила хорошие оперы и хорошие постановки.

— Хорошие постановки — это какие? Комфортно ли вы себя чувствуете, например, в режиссерских спектаклях? Ваше отношение к радикальной режиссуре?

— Существует много прекрасных режиссерских спектаклей, где все переставлено с ног на голову, но это действительно интересно. Я видела эти спектакли, участвовала в них, и это, может быть, замечательно, но опять же до определенной степени. В каких-то операх авторская интерпретация имеет право на существование, где-то, напротив, режиссер ничего не должен делать — в тех спектаклях, где важна вокальная партия, где главенствует музыка. Совсем недавно, буквально этим летом, я работала с Барри Коски над «Макбетом». Это мрачная постановка, где главная героиня и сам Макбет находятся на маленьком промежутке света, размером меньше двух метров диаметром, а вокруг полнейшая темнота. И все действие оперы сосредоточено на этом световом пятне. Это была невероятно интересная, интенсивная работа, и всем, кто в ней участвовал, она очень понравилась.

— Ваша карьера развивается преимущественно в рамках западной оперы. По русскому репертуару не скучаете? Если мне не изменяет память, один из самых ваших первых заметных успехов был именно в русской опере — партия Людмилы в Сан-Франциско.

— Да, действительно, по своему типу голоса я исполняю больше западную музыку. Так было всегда. Я начинала с Моцарта, и у меня в репертуаре было более десяти серьезных моцартовских партий. Потом я прошла через Доницетти и французский репертуар, включая Массне и Гуно, и в итоге пришла туда, где нахожусь сейчас. Сейчас в основном я исполняю музыку Пуччини и Верди — у меня в репертуаре одиннадцать больших вердиевских партий. Для русского репертуара мой голос всегда был либо слишком легким, либо слишком «крепким». Я исполняла партии в «Руслане и Людмиле», «Царской невесте», и думаю, что и сейчас смогу их исполнить, — просто зачем мне в пятьдесят лет петь партии девочек? Мне это совершенно неинтересно. Много раз я исполняла Татьяну, и сейчас меня ждет Лиза, на которую я возлагаю большие надежды. Мне очень нравится эта партия, и, думаю, в ближайшие годы я с удовольствием ее исполню.

— Джоан Сазерленд, обладавшая одной из самых совершенных вокальных техник, в своих последних интервью говорила об упадке вокальной техники в современном оперном театре. Вы согласны с ее мнением или это обычное ворчание бывших звезд?

— Конечно, звезды постоянно брюзжат — и это нормально. Когда одно поколение уходит и приходит другое, старое поколение новым всегда недовольно. Я думаю, что на тот момент, когда Сазерленд давала это интервью, а это, скорее всего, было в 90-х годах, действительно был некоторый спад — вокальных звезд на небосклоне особо не было. Но сейчас я бы не согласилась с таким заявлением, потому что сейчас множество замечательных певцов, они прекрасно поют, причем во всех направлениях оперы — и барокко, и Моцарт, и Вагнер, и классика. Певцов много, звезд меньше, но общий вокальный уровень довольно сильный.

— Как вы относитесь к критике? Читаете ли ее, и дает ли она вам что-то?

— К критике, если это действительно критика человека знающего, который любит и понимает музыку, я отношусь совершенно нормально. Бывают хорошие критики, и их мнение очень интересно. Правда, специально я ничего не читаю, но иногда какие-то публикации попадаются на глаза. К сожалению, есть и другая категория людей, неудовлетворенных жизнью, и таких людей мне просто жалко. Они пишут гадости, а такие же неудовлетворенные люди эти гадости читают и комментируют. И я совершенно точно не могу терпеть вот этих «старперов», которые говорят, что раньше были настоящие певцы, а сейчас их не осталось. Это полнейшая ерунда — сейчас очень много хороших певцов. Другое дело, что почти не осталось настоящих дирижеров и музыкантов, которые могут из этих певцов «выжать» то, что надо. Вот это абсолютная правда. К сожалению, сейчас дирижеры уже так не работают с певцами, а самостоятельно певцы часто не понимают, как делать ту или иную музыку.

— Кажется, настоящих музыкантов никогда не было много. Кстати, вы хотели бы, чтобы ваш сын стал музыкантом?

— Прежде всего я хочу, чтобы мой сын был счастливым и хорошим человеком, а профессия — это дело второе. 

Фотографии предоставлены пресс-службой «Берин Иглесиас Холдинг».