Валентин КУРБАТОВ

09.02.2013

Он был Герой Социалистического труда, лауреат Государственной премии РСФСР. Он был Хранитель, Домовой, а в домашней переписке — дед Семен, подканцелярист Енчиков и даже Симеон Богоприимец. И мы так привыкли к нему, как к части пушкинского пейзажа и пушкинской биографии, что уже и не видели масштаба сделанного им.

Должно было пройти время, чтобы мы поняли, что Семен Степанович был здесь все годы своей жизни и Пушкиным, и Родиной, и читателем, и молитвой, и свободой. День за днем, не думая об этом, а только заглядывая с утра в пушкинский кабинет, чтобы проверить, как Александру Сергеичу будет сегодня работаться: не холодно ли, хорош ли свет, да не вредят ли ему или пейзажу за окном «ветра позднего осенние набеги», или проходя парком, глядя на Зимари и Дедовцы за Соротью, собирая тригорскую библиотеку Осиповых, подыскивая гравюры для ганнибаловского Петровского, Хранитель и Домовой строил не пространство, не мемориальные дома и экспозиции, а мысль поэта, его волю, его дыхание. Глядел во все глаза и во все стороны сразу, чтобы Александру Сергеичу была видна вся Россия. Кажется, Семен Степанович строил даже и сам пейзаж, чтобы он не расходился с русской поэзией, чтобы Пушкину дышалось во все сердце. И нас, и нас он незаметно строил для навсегда теперь полногласного чтения Пушкина посреди небес и трав, птиц и человеков.

Это было живое воскрешение Пушкина, вынашивание и рождение его. Никакие романы не передадут этой подробной бережности складывания образа по случайному предмету, цветку, вазочке, трости, портрету, нечаянной встрече, цыганской песне. Это был единственный случай взаимного слышания, когда Пушкин каждое утро ждал, о чем еще догадается из его здешней жизни Семен Степанович, и выходил ему навстречу с объятием. Словно им обоим не сиделось и они торопили каждое утро. И Пушкин заново учился у Семена Степановича говорить со скворцами, собаками, деревьями, и опять узнавал свое Михайловское и вновь обживал его.

Будет попадать Хранителю от начальства, когда он поставит часовни в Савкине и на Поклонной горке — вплоть до жестких распоряжений «немедленно разобрать!». А только он тут не за свою, а за пушкинскую веру и полноту мира стоял и умел устоять.

И от своих попадало. За то, что строит ветряную мельницу, где ее никто не помнит, за то, что тащит к Луговке языческий камень из другого угла Псковской земли. Или звонит в свезенные отовсюду колокола, пока их нельзя поднять на колокольню святогорского Успенского собора, чтобы Пушкин мог наслушаться пасхального звона. Радетели пушкинской научной чистоты гневались, но ничего не могли сделать, потому что тут все было живо и в живости своей убедительно.

И я без всякой улыбки и метафоры думаю вопреки суровым правилам реставрационной науки, что тут не только Пушкин, с которым они сразу жили в одно сердце, а и Бог был на его стороне. Ищет он место, где бы могла стоять часовня (раз есть строка «в часовне ветхой бури шум»), и Бог ведет его в конец еловой Ганнибаловой аллеи, дает ему в руку лом: «Копай!» и подсовывает ему в лесу квадрат фундамента, потому что и Богу эта часовня была нужна, раз он диктовал Пушкину строчку о ней. А уж против фундамента не восстанешь — наука! Нужна ему мельница («насилу крылья ворочая при ветре»), и он идет на излучину Сороти, где она была бы милее всего пушкинскому взору и р-р-раз! — находит там обломок жернова, который есть тоже улыбка Бога. Ясно, что они «строят» Пушкина вместе — слово по слову, нянча дубы, сажая серебристые ивы, заводя новые сорта яблонь, ставя памятник на повороте от Святогорского монастыря к Михайловскому и сооружая вызывавший более всего возражений научный центр, который теперь действительно стал общерусским Пушкинским центром.

Нет, тут хоть тонну бумаги изведи, а дело не в доказательствах, а в слышании сердца. Книжка «У Лукоморья» не раз издавалась (последний раз только-только), и всякий, пройдя ее дорогами, вглядевшись во всякое дерево, каждый предмет, птицу, книгу, излучину реки, синеву неба над Маленцом, молодую ель-шатер на месте погибшей от ран старой ели, в байроновский портрет в кабинете или «оглодки» гусиных перьев, которыми Пушкин любил писать, однажды непременно услышит то, что так поздно услышал я. Что в Михайловском — теперь уже до скончания времен — благодаря Хранителю, Домовому, подканцеляристу Енчикову и Симеону Богоприимцу поселился не только великий национальный поэт России, но и все наше русское сердце.