Долли — плеть, а Ване — пряник. Метод воспитания детей от Льва Толстого

Дарья ЕФРЕМОВА

16.01.2020

В Толстовском центре на Пятницкой работает выставка «Кнут и пряник. Как любить ребенка», посвященная теории, практике и личному педагогическому опыту писателя. 

Сундук с игрушками, теневой театр, классная доска, такая была в Яснополянской школе, баррикада из накрытых шалями стульев с для игры в муравейных братьев и зеленую палочку. Фотографии детей Толстых, их записки и поздравительные открытки. Иллюстрации с изображением литературных «потомков» — Анны (та знаменитая акварель Верейского со сценой свидания с Сережей), Кити, Долли и Наташи. Вместо привычных в музейном пространстве этикеток — разноцветные конвертики, будто бы адресованные заботливыми родителями детям: «Ваня», «Таня», «Илья», «Саша». В них вложены распечатки: воспоминания о безоблачных детских годах с сачками и бабочками летом, прелой листвой осенью, белоснежной гладью катков зимой и завершающей цикл елкой, непременно с золочеными орехами и красными крымскими яблоками. Дневниковые записи Софьи Андреевны о счастье и тяготах материнства. «К детям у меня такая нежность, что я удерживаюсь от пошлого выражения ее» — от 9 марта 1865 года. 

Куда менее радужное впечатление, датированное опять же мартом, но тринадцатью годами спустя: «Дети ведут себя дурно. Сережа и Таня убежали в эту страшную метель в одних платьях. Потом они подрались: Илья и Леля бросали бумажные стрелы в Сережу, он рассердился и их побил… Я говорю им всем: «Давайте, дети, после обеда будем все дружелюбны, а то что это за воскресенье такое?» Сережа ушел писать свой дневник, Таня тоже притихла, но Илья, Леля и Маша были неудержимы, прятались под кровати, говорили «fool». Дело кончилось тем, что Софья Андреевна сообщила проказникам неприятное — ей придется сообщить об их поведении papa. Те согласились на огласку, но лишь с припиской — они обещают исправиться.

Совсем иными представляются чувства героини романа «Анна Каренина» Долли Облонской, видевшей предназначение женщины исключительно в материнстве. Схожая сцена — Гриша с Таней подрались за мячик, сестренка держала братишку за волосы, а он с остервенением ее лупил куда придется — вмиг разрушила все счастье княгини детьми. «Как-будто мрак надвинулся на ее жизнь. Она поняла, что дети, которыми она так гордилась, были не только самые обыкновенные, но даже нехорошие, дурно воспитанные, с грубыми, зверскими наклонностями, злые дети. Она ни о чем другом не могла говорить и думать и не могла не сообщить Левину своего несчастья. Левин видел, что она несчастлива, и пытался утешить ее, говоря, что это ничего дурного не доказывает, что все дети дерутся».
 
— Выражение «кнут и пряник» — калька с немецкого («Peitsche und Zuckerbrot» — «плеть и пряник») знакомо всем с детских лет и вроде бы не вызывает вопросов, — говорит куратор выставки Елена Бойцова. — Поощрения и наказания всегда иерархичны, с их помощью взрослый определяет для ребенка, что хорошо, что дурно.

Однако представления об этом переменчивы, подвластны времени и общественным стандартам, а наказания всегда затрагивают права личности, ее свободу. Об этом много размышлял и Толстой, многодетный отец, философ и педагог-новатор. В своих статьях он открывал дискуссии о развитии творческого мышления и нравственного сознания детей, об опыте и свободе, о наказании и ненасилии, об индивидуальности каждого ребенка, о жизни в соответствии с нравственным законом, совершенствовании, любви как основе семьи.

Самое главное , конечно же, в конверте «Лев Николаевич» — это отрывки из писем и заметок писателя, в частности, его острая полемичная публицистика, дискутирующая с современной ему системой образования в той ее части, где Толстой называл школу учреждением для мучения. «Нет ничего вреднее для ребенка… начальнического отношения учителя к ученику, для меня нет ничего возмутительнее такого зрелища. Большой человек мучает маленького, не имея на то никакого права».
 
Тут же цитаты из «Детства» и «Отрочества» о St.-Jerome, заказывающем Василю розги, и памятном угле с заслонкой в печи, в который маленького Николеньку ставил Карл Иванович. «Стоишь в углу, так что колени и спина заболят», а учитель сидит в мягком кресле и читает свою гидростатику...

Экспозиция в Толстовском центре довольно необычная в приложении к современной индустрии мероприятий для семейных выходов. И дело даже не в скромном экспозиционном решении и категорическом отсутствии модной мультимедийной интерактивности с участием аниматоров и ростовых кукол. Из записок, заметок и зарисовок складывается тщательно выверенный, выработанный поколениями аристократической семьи план обращения с младшим поколением, когда поощрение и наказание осуществляется исподволь, индивидуальность высоко ценится, а вместо наставлений, нотаций и запретов развивается культура чувств, умение выражать словом оттенки самых сложных взаимоотношений. И, пожалуй, самое непростое — способность сохранить авторитет, не прибегая к эмоциональному давлению и директивам. Еще один штрих, рвущий шаблон о суровом яснополянском мыслителе: Толстой умел дурачиться вместе с детьми, иногда даже забывался в играх. 

Читаем в конвертике Александры Львовны, младшей дочери, впоследствии обладательницы всех прав на литературное наследие и первой хранительницы Ясной Поляны: «Маленькие любили, когда отец играл с ними. Из корзины вываливалось грязное белье, и Ваничка, а иногда и Саша… таскались в этой корзине отцом и его другом Дунаевым по всему дому, и когда корзина останавливалась, надо было угадать, где находишься. И неизвестно, кто больше любил эту игру, Ваничка или отец». И там же: «Никто из детей никогда не заходил к отцу в кабинет. Это была его «святая святых», сюда входили только в очень важных случаях, когда отец хотел «поговорить» с кем-нибудь из них, и это было большим волнительным событием». 

Куда более рельефный пример строгости, кому-то, может быть, скорее напоминающей о муштре в дворянских семьях и розгах в углу, — в воспоминаниях сына Ильи: «Бывало, едем верхом. Отец переводит лошадь на крупную рысь. Я стараюсь за ним поспеть. Чувствую, что теряю равновесие. Чувствую, что пропал… Надо лететь. Еще несколько бесполезных судорожных движений — и я на земле. Отец останавливается. «Не ушибся?» — «Нет», — стараюсь отвечать твердым голосом. «Садись опять». — И опять той же крупной рысью он едет дальше, как будто ничего и не произошло».

Колоритные воспоминания, наводящие на мысль об истоках хармсовских анекдотов, оставили ученики Яснополянской школы — главной педагогической лаборатории Толстого. Из рассказа О.Р. Ершовой: «Первая ученица я была у Льва Николаевича. Бывало, сядешь на ряхметику, он возьмет меня, посадит высоко на шкап и скажет другим ученицам: «Учитесь и вы так же, как она». И всем, бывало, очень хотелось посидеть на шкапе. Не учитель, а отец нам был родной. За успехи награждал нас фартуками и расстегаями. А уж весело как было с ним». Или из воспоминаний В.С. Морозова: «Лев Николаевич был вообще ужасный-ужасный шутник, не пропустит случая, чтобы как-нибудь всегда не пошутить, не посмеяться. Называл он нас разными прозвищами. 

Тараса Фоканова называл «Мурзик», меня «Васька-карапуз», Кирюшку — «Обожженное ушко». Я один раз спросил его: «А как бы нам вас прозвать?» — «А вы еще до сих пор не знаете, как меня маленького дразнили? Я вам не говорил? Меня дразнили Левка-пузырь».

Мы все засмеялись, спросили: «А почему вас прозвали пузырь?» —  «Я был толстый, надутый, как дыня. Вот так меня и прозвали».