Уголь зрения
25.01.2018
В галерее ARTSTORY — выставка Владимира МИГАЧЕВА «Внутренняя миграция». Краснодарский художник вдохнул новую жизнь в традиционный жанр пейзажа: его картины не слепки природы, а размышления о жизни и смерти. Необычна и авторская техника: мастер использует золу, кварцевый песок, глину, кузбасслак и даже чернозем. «Культура» встретилась с Мигачевым накануне вернисажа и поговорила о заброшенных деревнях, любви к серому цвету и о будущем живописи.
культура: Как появился проект?
Мигачев: Все началось случайно: однажды разглядывал географические карты и увидел слово «урочище». Оказывается, с 90-х оно используется для обозначения опустевших хуторов, сел. Сам я из средней полосы, родился в маленькой деревне в Орловской губернии. Двадцать лет назад приехал и обнаружил: ее больше нет. Почувствовал, что родничок зарос, пуповина оборвалась. К сожалению, сегодня недостаточно обсуждается миграция из малых населенных пунктов.
Некоторые демографы говорят, что к 2025 году число сельских жителей уменьшится на 96 процентов — деревня фактически исчезнет. Появится еще больше гипергородов: например, Сеул — это пятая часть населения Южной Кореи. Увы, такова всемирная тенденция.
В общем, стал ездить по местам урочищ. На картине «Периферия», например, изображен заброшенный хутор. Помню, остановился неподалеку. Смотрю — семья на машине. Разговорились. Бабушка рассказала, что родилась здесь, теперь приезжает только могилки проведать. И попросила сфотографировать ее на фоне опустевшего дома, то есть фактически на фоне ничего. Очень странное ощущение.
Вторая важная проблема — пейзаж. Страна, в которой я родился, сильно изменилась. Мне кажется, социальные и политические события все же оставили отпечаток на ландшафте. Заброшенные фермы, коровники, запустение в средней полосе... Иногда слышу в свой адрес: мол, в работах очень много грусти. На мой взгляд, более точное определение — разочарования.
культура: Вы начинали с абстракции. Почему вернулись к фигуративу?
Мигачев: Поиски шли со студенческой скамьи. В те годы радикальным считалось беспредметное искусство. Кстати, на мой взгляд, было бы полезно преподавать его в художественных школах как специальный предмет. В подобных произведениях нет ориентации на внешние для живописи вещи, нет литературоцентричности, характерной для нашей культуры. Абстракция ближе к музыке, про которую говорили: она создана, чтобы мы помнили о своем божественном происхождении. В нефигуративных работах отсутствует текст — только эмоции и чувства. Хотя зрителю проще, если можно «зацепиться» именно за смыслы.
В 1990-е занимался росписью храмов: позвали друзья. Русская иконописная школа — это особая философия. Фигура автора не так важна, ты опираешься на тысячелетний канон. Многие уверены: в подобной ситуации нельзя говорить о творчестве. Но на самом деле ты стоишь на вершине пирамиды и можешь добавить свою песчинку. Многие знакомые до сих пор продолжают расписывать церкви, очень уважаю их решение.
Потом захотелось вернуться к фигуративным вещам. Однажды услышал: «Зачем занимаешься пейзажем? Самое застойное направление в искусстве». Меня это только раззадорило. Впрочем, считаю свои картины, скорее, переживаниями. Вот изображен холм, обрезанные провода, внизу — прожженное сукно: плащаница... Как и каждого, меня волнуют темы жизни и смерти. Есть одна дата, которую я знаю, и вторая, еще неизвестная. А пространство между ними — моя история, с ней нужно разобраться самостоятельно.
культура: Вы используете необычную авторскую технику. Насколько подобные картины долговечны? Врубель тоже экспериментировал — правда, с бронзовым порошком, и его вещи со временем потемнели.
Мигачев: Моя техника куда прочнее масляной живописи. Конечно, писать маслом — красиво, чего стоит сам антураж: мольберт, берет, кисть, палитра. Сам проходил через это. В 91-м году первый раз попал в Германию, познакомился с местными художниками. Зашел в мастерскую и обомлел: ведра, банки. Очень понравилось. Когда вернулся к себе, решил сделать так же.
Традиционно живописец превращает краску в цвет, который затем становится светом. А мне еще хочется, чтобы была материя, плоть, возникало ощущение земли. Использую кварцевый песок, а также золу — она меньше весит и легче создает объем. В 2005–2009-м много работал с углем, покупал его в мешках. Когда приехал в Париж, попросил привезти местный уголь. Оказалось, у них другой: мелкий, в круглых брикетах — совсем не то.
Пишу картины акрилом, причем быстро. Идеально — за полчаса. Если потом вернуться, можно не попасть в нужное настроение. И тогда начинается война, причем не факт, что победишь: холст способен буквально сожрать. Случается, проигрываю и тогда бросаю работу в бассейн. Она полежит дня три-четыре, и все равно сложно отодрать краску — с масляной легче справиться. Так что за прочность своих творений не беспокоюсь. Хотя тот же уголь, выступающий на полотне, можно отломать. У кого-то прочитал: основные враги современного искусства — это горничные и дети (смеется).
культура: Как относитесь к новым технологиям?
Мигачев: Художники учатся долго, всю жизнь. Я, например, многое узнаю от двадцатилетних — у них совершенно другие мозги. Молодые погружены в компьютеры, увлечены проблемами, которые наше поколение не бралось решать. Мои коллеги-ровесники обычно упрекают начинающих авторов в отсутствии мастерства. Но ведь живописец — это не рука, а голова. Важно даже не ремесло, а то, что ты хочешь сказать, твое послание. Можно прекрасно изобразить кувшин или дерево, однако куда их вставить, какие идеи с их помощью воплотить — вот ключевая проблема.
В живописи сейчас серьезный кризис. Вероятно, правы те, кто говорят: она умерла. Но я верю в счастливый исход. Ведь уже не раз бывали перемены, открывались новые горизонты. Как только не экспериментировали: кубизм, абстракция... Живописи нужно просто осмотреться, перевести дух, и все станет понятно. Она связана с эмоциями, а человек никогда не перестанет чувствовать. Мы с художником Володей Потаповым как-то обсуждали эту тему. Говорю: «Согласен, живопись умерла. Есть одна проблема: я еще живой». Так что будем искать, пробовать.
культура: Критик Сергей Хачатуров увидел в Ваших работах влияние Исаака Левитана и Ансельма Кифера. Согласны?
Мигачев: Пожалуй, да. А вообще считаю, что я очень русский художник. Да и на Запад особо не рвусь. Однажды прочитал у Бродского, которого бесконечно люблю:
Знаешь, пейзаж — то, чего не знаешь.
Помни об этом, когда там судьбе пеняешь.
Когда-нибудь, в серую краску уставясь взглядом,
ты узнаешь себя. И серую краску рядом.
И подумал: все мое творчество — в четырех строчках. Во многих работах, в том числе на выставке, преобладает серый цвет. Кто-то, кстати, сказал, мол, это признак ума — мне так понравилось (смеется). По молодости создавал яркие картины: южная живопись предполагает красные, синие тона. А теперь — использую серый и добавляю, например, капельку голубого, который сияет, как драгоценность. И дарит зрителю надежду. Важно чувствовать, что есть выход, перспектива. Что обязательно наступит светлая полоса.
