Владимир РАДЗИШЕВСКИЙ

10.12.2021

Пушкину только к концу жизни удалось обзавестись собственным журналом, который получил название «Современник». С его помощью первый поэт надеялся вернуть себе безоговорочное расположение публики, с пылу с жару выхватить лучшие образцы стихов и прозы, мемуаров и очерков, сплотить сторонников, осадить завистников и конкурентов, а заодно привести в порядок свои вконец расстроенные финансы. Ради будущего успеха Александр Сергеевич отдал в новоиспеченное издание «Пир Петра Первого», «Скупого рыцаря» и «Капитанскую дочку», напечатал «Ночной смотр» Жуковского, повести Гоголя «Нос» и «Коляска», стихи Тютчева, «Записки» кавалерист-девицы Надежды Дуровой, статью Дениса Давыдова «О партизанской войне», парижские письма Александра Тургенева... 

Но для современников «Современника» и этого было мало, уже после выхода двух номеров тираж журнала упал вдвое — с 2400 до 1200, а следом еще на четверть, до 900 экземпляров. Несметные долги издателя лишь выросли. Некрасов, напротив, начал свое литературное восхождение с многообразных издательских инициатив: выпускал альманахи и сборники, оживлял «Литературную газету», выкупал на пару с Иваном Панаевым пребывавший в летаргическом сне «Современник», а после его закрытия перешел в «Отечественные записки». И благодаря деловой хватке, упорству, ловкости и удаче сколотил завидное состояние.

Один из его персонажей, бахвалясь, рассказывает, как с пустой котомкой пешком пришел в столицу и здесь достиг сказочного могущества:

Ни денег, ни званья, ни племени,

Мал ростом и с виду смешон,

Да сорок лет минуло времени —

В кармане моем миллион!

«Миллион — вот демон Некрасова!» — сокрушался Достоевский. Но этот некрасовский миллиончик был самый настоящий и позволял народному поэту жить по-барски. Он купил у княгини Голицыной имение под Ярославлем, с оранжереями и померанцевым садом, где летними вечерами картинно прогуливался в халате и феске; построил винокуренный завод; затевал разорительную псовую охоту, которую осуждал еще Пушкин:

И страждут озими от бешеной забавы,

И будит лай собак уснувшие дубравы.

Позже Некрасов пристрастился к медвежьей охоте. Куражась, сгонял на зверя целые деревни, запасался дорогими винами и разнообразной провизией, брал с собой даже личного повара. Как-то раз неутомимому добытчику удалось завалить за день трех медведей.

А в Петербурге Николай Алексеевич крепко подсел на карточную игру. Обычно после разогрева в Английском клубе у него дома продолжали резаться ночь напролет, с полуночи до двух часов пополудни. Однажды, когда гости пошли ужинать, слуга выгреб из-под стола нечаянно выроненную кем-то пачку сторублевых ассигнаций, тысячу рублей. Хозяина не нашлось, и деньги отдали преданному слуге. Как-то Некрасов, не таясь, поделился итогами и планами карточных баталий:

— Пустяками окончилась у меня игра — тысяч сорок выиграл. Сначала был в выигрыше сто пятьдесят тысяч, да потом не повезло. Впрочем, завтра на утреннике, может быть, верну эти деньги.

Утренниками называл он дневную игру своей компании — с часу до шести вечера. Его единовременный выигрыш, стало быть, мог с лихвой погасить все долги Пушкина (около 140 тысяч), оставшиеся после его смерти. А такое прежде оказалось под силу одному Николаю I.

Много лет спустя Маяковский, отвечая на анкету о Некрасове, припомнил: «Очень интересовался одно время вопросом, не был ли он шулером. По недостатку материалов дело прекратил». Какие уж тут «материалы»: не пойман — не вор. Других поэт-игрок уличал (правда, без публичной огласки), но сам не попадался.

Нет, не таким он хотел остаться в народной памяти, в стихах себя осуждал, особенно в предсмертном сборнике «Последние песни». За свою двойную жизнь горько каялся перед ушедшими друзьями молодости:

Песни вещие их не допеты,

Пали жертвою злобы, измен

В цвете лет... на меня их портреты

Укоризненно смотрят со стен.

На картине Ивана Крамского «Некрасов в период «Последних песен» над постелью поэта видны портреты Добролюбова и Мицкевича, у изголовья — бюст Белинского.

К последнему он помчался в мае 1845-го с рукописью «Бедных людей», первой повестью Достоевского, которая Некрасова потрясла. «Новый Гоголь явился!» — закричал с порога ходатай, зная, что выше Гоголя для маститого критика не было никого в тогдашней литературе. И, поддержанный неистовым Виссарионом, напечатал повесть у себя в «Петербургском сборнике».

А через тридцать с лишним лет, за несколько дней до выхода в свет «Последних песен», Достоевский навестил безнадежно больного Некрасова. Недолго, чтобы не отягощать его мучений, посидел у постели страдальца, напомнил ему давние мгновения их совместного торжества и понял, что тот и сам о них не забыл.

Николай Алексеевич доказал всем, что журнальное дело между делом не делается, требует и самоотверженности, и диктаторских навыков, и авантюризма, и расчетливой прижимистости — не аристократическое это занятие. С Пушкиным Некрасова-издателя роднило то, что при самом изощренном писательском мастерстве удалось сохранить и жадную увлеченность, и живую отзывчивость благодарного читателя, и притягивать, подобно магниту, лучших авторов.

Блистательный литературный критик, биограф и текстолог Корней Чуковский, описывая круг сотрудников некрасовских изданий, придумал причудливую, но выразительную фигуру речи: если бы в иной понедельник, когда жена поэта Авдотья Панаева (в прошлом супруга его компаньона) принимала их общих гостей, в доме вдруг обрушился потолок, то вся русская литература погибла бы, «у нас не было бы ни «Отцов и детей», ни «Войны и мира», ни «Обрыва». Так-то.

А кроме того, не было бы «Крестьянских детей», «Железной дороги», «Размышлений у парадного подъезда» самого хозяина квартиры. Своих персонажей — пытливых, плутоватых и рассудительных деревенских ребятишек — он встречал в охотничьих странствиях. С генералом в пальто на красной подкладке и его серьезным сынишкой должен был, по идее, оказаться вместе в вагоне николаевской чугунки. Злополучный парадный подъезд министерства государственных имуществ на Литейном был виден из окон некрасовской квартиры, занимавшей второй этаж дома напротив.

Холодным и дождливым осенним утром Авдотья Панаева увидела сидевших на ступенях того самого подъезда крестьян-просителей. Когда подметавший лестницу швейцар их прогнал, они укрылись от дождя за выступом здания и переминались с ноги на ногу. Авдотья Яковлевна зашла к мужу и рассказала об этой сцене, после чего поэт встал с дивана, подошел к окну и увидел, как дворники с городовым стали гнать приезжих прочь, толкая в спины. «Некрасов сжал губы и нервно пощипывал усы; потом быстро отошел от окна и улегся опять на диване. Часа через два он прочел мне стихотворение «У парадного подъезда», — рассказывала Панаева.

Разыгравшаяся за стеклами некрасовской гостиной немая сцена в стихах озвучивается стоном безутешных ходоков: «За заставой, в харчевне убогой, / Все пропьют бедняки до рубля / И пойдут, побираясь дорогой, / И застонут...» Столь же горестные стенания, по Некрасову, разносились по всей стране, но на волжском просторе неожиданно выливались, сплачивая людей в тяжком труде, в некое подобие хорового пения:

Выдь на Волгу: чей стон раздается

Над великою русской рекой?

Этот стон у нас песней зовется —

То бурлáки идут бечевой!..

Бечевой тащат баржу вверх по Волге и на знаменитой картине Ильи Репина. Только у художника бурлаки и не думают петь, не осталось у них сил на это баловство. Тут уж скорее к месту будет строка из «Железной дороги»: «Трудно свой хлеб добывал человек!» На упорное молчание людей низких сословий указывают другие некрасовские стихотворения, например, то, в котором говорится о наказании кнутом молодой крестьянки на Сенной площади:

Ни звука из ее груди,

Лишь бич свистал, играя...

И Музе я сказал: «Гляди!

Сестра твоя родная!»

Прав Достоевский, успевший при жизни Некрасова сказать о нем: «Страстный к страданью поэт!» — хотя и перехлестов стихотворец не чуждался. Бич, например, это не розги — им палач ломал жертве хребет.

Вот и Репин наблюдения Николая Алексеевича оспаривал: «Разве может бурлак петь на ходу, под лямкой?! Ведь лямка тянет назад, — того и гляди — оступишься, или на корни споткнешься, — и ссылался при этом на свой опыт: — Никакого расположения петь у них я не встречал; даже в праздники, даже вечером перед кострами с котелком». И живописцу веришь, все-таки свою картину он писал не два часа, а три года.

Наш современник, прекрасный литератор и тонкий ценитель поэзии Александр Межиров мог в кругу своих друзей (или поклонников) неожиданно спросить:

— А это, н-например, чье? — после чего свободно, уже не заикаясь, с наслаждением читал изысканные строки:

Вспомним — Бозио.

Чванный Петрополь

Не жалел ничего для нее.

Но напрасно ты кутала в соболь

Соловьиное горло свое...

И, выслушав напрашивающийся ответ, торжествовал:

— Нет, совсем не Блок. Это его предтеча — Николай Алексеевич Некрасов.

Но если первый из названных только допускал, что автор четверостишия о певице-итальянке Анджолине Бозио на него повлиял, и, прислушиваясь к себе, однажды предположил: «Кажется, да», — то Ахматова сказала более определенно: «В некоторых стихотворениях».

К сформулированным друзьями вопросам — «Кто виноват?» (Герцен) и «Что делать?» (Чернышевский) — Некрасов прибавил свой, столь же капитальный: «Кому на Руси жить хорошо?». Поиски ответа не утешали, кандидаты в счастливчики отпадали один за другим. Над одноименной поэмой — самой обширной в отечественной литературе — он работал отпущенные ему полтора десятилетия, однако все равно уложиться не успел.

После книги последних песен прожил меньше года. Хоронили его у Московской заставы, на кладбище петербургского Новодевичьего монастыря, где уже покоился Федор Тютчев (в свой черед присоединятся к ним поэты Аполлон Майков, Константин Случевский и Константин Фофанов). В девять утра гроб вынесли из квартиры на Литейном, и только в сумерки народ разошелся с кладбища.

Над могилой литературный крестник покойного Достоевский источником поэзии усопшего назвал страстную до мучения любовь ко всему, что страдает от насилия. Таково, дескать, «новое слово», с которым Некрасов пришел в литературу, и в ряду больших поэтов он должен стоять вслед за Пушкиным и Лермонтовым.

Для Достоевского выше этой оценки быть не могло, однако не заставшая славных предшественников молодежь, чей природный дух протеста подпитывали и некрасовские «Отечественные записки», и стихи их издателя, очевидному для нее умалению кумира воспротивилась.

— Он выше их! — крикнул кто-то, и два-три голоса его поддержали.

— Нет, не выше, — заступаясь за Пушкина, строго возразил Достоевский. — Но и не ниже, — добавил вдогонку, воздавая покойному по максимуму.

А на Владимира Короленко гораздо большее впечатление произвело пророчество Достоевского, назвавшего Некрасова «последним великим поэтом «из господ»: «Придет время, и оно уже близко, когда новый поэт, равный Пушкину, Лермонтову, Некрасову, явится из самого народа».

И кто же продолжил сей ряд? Сын профессора Варшавского университета Александр Блок? Или старообрядец Николай Клюев? А может, футурист Владимир Маяковский? Или младший соперник обоих последних Сергей Есенин?..

Кстати, Достоевский хотел, чтобы его похоронили рядом с Некрасовым. Но спустя три года у осиротевшей семьи Федора Михайловича не нашлось таких денег, какие запросил монастырь за место на своем кладбище. Выручила в тот раз Александро-Невская лавра, предложив могилу у себя, на Тихвинском, бесплатно.

Материал опубликован в ноябрьском номере журнала Никиты Михалкова «Свой».