Алексей ФИЛИППОВ

28.07.2021

Материал опубликован в № 3 печатного номера газеты «Культура» от 25 марта 2021 года.

Архитектор Юрий Григорян много строит — в Москве, в Нью-Йорке. Он работал в Венеции, Милане и Роттердаме, преподает в МАРХИ, им была спланирована реконструкция зданий Пушкинского музея, созданы мастер-планы «Полуострова ЗИЛ» и Парка Горького. Он чрезвычайно востребованный, много работающий практик, человек, видящий градостроительную ситуацию изнутри. Мы расспросили его о том, какое место в сегодняшнем градостроительстве занимает архитектура как искусство.

— Я вижу, как искусство сменяет индустрия, когда иду по Ленинградскому проспекту от центра Москвы. Он начинается сталинскими домами с декором и претензией на большой стиль, затем архитектурные формы упрощаются, и начинается типовое хрущевско-брежневское строительство. Или, из более свежего, огромные дома а-ля «Дон-строй», которые, на мой взгляд, немногим лучше. Как обстоят дела сейчас, в эпоху огромного давления стройкомплекса на градостроительство, создает ли сегодняшняя архитектура цельный, несущий определенное послание образ города?

— Понятия «большое высказывание» и «большой стиль» неоднозначны. Нет никаких сомнений в том, что сталинский генплан, одетая в гранит Москва-река, проспекты и высотки во многом сформировали центр города. В то же время сталинская архитектура, как и советская архитектура в целом, на сегодняшний день недостаточно отрефлексирована. Здесь можно вспоминать и вал сносов, и разрушение исторической Москвы... Да и нужен ли сегодня какой-то большой стиль?

К тому же его воплощает в себе и нынешний, капиталистический город. Посмотрите на то, что за последние 30 лет происходит на Пресне, как она меняется, как бывшая московская окраина превращается в азиатский даунтаун, район небоскребов. Совершенно очевидно, что строительная интервенция последних 30 лет, интервенция капиталистического города достаточно весома. Мне кажется, в пределах МКАД она даже больше, чем в советский город.

— Я, скорее, имел в виду идеологию, градостроительный стиль как некое цельное высказывание. Когда мы имеем дело со сталинской архитектурой, суть этого высказывания понятна. Это город площадей и проспектов, он преемствует городу барокко с его шествиями и торжественными процессиями. Это гимн власти, парадная декорация страны — ликующей, счастливой, изобильной. А что мы имеем сейчас? Есть ли градостроительство как цельное высказывание? В моем представлении архитектура — это в том числе и некий текст, который город адресует людям.

— Вне всякого сомнения, сегодня это есть. При этом организация нынешнего города на первый взгляд более хаотична, чем то, что вы называете «большим стилем», — тут иные особенности планировки. Ваш «барочный город» спланирован как геометрическое пространство. Новый город более хаотичен в смысле геометрии, но при этом он реагирует на нечто иное и более органичен. Мы можем видеть это в некоторых европейских городах, к примеру, в Венеции, других итальянских городах. Там эта органика была сильна всегда. И восточные города этим не отличаются. А то, что вы называете «большим стилем», — проявление архитектурного авторитаризма.

Городов, на которые принято ссылаться в качестве примеров авторитарных планировок (перепланировка средневекового Парижа бароном Османом при Наполеоне III или перепланировка Москвы сталинскими архитекторами, которые на самом деле были конструктивистами), не так много. В гитлеровской Германии не удалось реализовать ни один из градостроительных проектов Шпеера, хотя они были достаточно грандиозны. Города не очень поддаются планировке, в них действуют другие силы — социальные, силы сообществ, рельефа... Их довольно сложно перепланировать, поэтому в истории архитектуры случаи большой авторитарной перепланировки занимают особое — и небольшое — место.

А если ваш вопрос связан с Москвой, то она имеет сложную градостроительную историю. Главной ее особенностью является бесконечное центрическое, радиальное расползание. Оно не прекращается и в основном задает структуру города. Когда-то границами Москвы было Бульварное кольцо, потом Камер-Коллежский вал, затем МКАД, а теперь, в недалекой перспективе, ЦКАД. Идеи, которые пытаются привнести люди, здесь вторичны, не так важны.

— Вы сказали, что сегодняшний город «реагирует на что-то другое». На что, если не на волю сверху?

— Важна сама органика городского пространства, которая задана транспортной и исторически сложившейся градостроительной структурой, радиальной, кольцевой — город ее так или иначе воспроизводит. К тому же сегодняшняя Москва склонна поддерживать разные градостроительные инициативы. Архитектурно она представляет собой коллекцию различных случаев — вроде Сити, которое было придумано Борисом Тхором (архитектор, лауреат Ленинской премии 1982 года. — «Культура»). Это аналог парижского делового района Дефанс, края офисов, которых не было в Москве. Да и откуда им у нас было взяться, если не было капитализма, которому они нужны?

Архитектурно Москва представляет собой поле действия совершенно разных сил — нельзя сказать, что она следует какой-то теории. Мне кажется, что наш огромный город гибко приспосабливается к тому, что происходит в обществе. Высокая адаптивность и гибкость Москвы — ее удивительное свойство.

— То есть наш город в вашем представлении — саморегулирующийся организм. Кто бы ни был наверху, что бы там ни происходило — он живет сам по себе и по-своему на это реагирует.

— Город отражает дух горожан, москвичей. Он так же гибко приспосабливается и выживает, невзирая на сложности, которые его исторически преследуют. И, конечно, Москва — один из великих городов мира. Ее политическая, архитектурная и градостроительная история это только подтверждает. Тот богатейший, как говорят архитекторы, контекст, который существует в городе, надо уметь слушать и чувствовать. В смысле архитектурных возможностей Москва — один из самых открытых городов мира.

— Что вы имеете в виду, говоря о контексте? Историческую среду? Архитектурную? Что-то еще?

— Важен и архитектурный контекст, в Москве он представляет собой довольно живописное и сложное пространство. Но социальный, политический и экономический контексты могут быть еще более значимы для градостроительства, чем собственно архитектурный. Дело в том, что градостроительство не определяется лишь волей архитекторов. За последние 10 лет роль архитекторов в формировании городского пространства стала минимальной...

— Какова судьба архитектора в Москве? Мне кажется, ему приходится находиться между разными центрами силы — есть власть, есть мощный стройкомплекс, давление общественного мнения... Насколько свободен и влиятелен сегодняшний архитектор?

— Теперь архитекторами считаются многие люди, которые профессионально не вполне были к этому призваны. Архитектором, в частности, называли Зураба Церетели, когда он ставил памятник Петру I. Сегодня это те, кто оказывает большое влияние на формирование городского пространства, но не занимается «ядром» профессии, — не строят здания.

— Но это же недоразумение!

— Конечно, нет. Профессия архитектора, как и многие другие, меняется, ее сфера деятельности становится шире. Так называемая урбанистика, теория, посвященная развитию различных городских систем (транспорта, пешеходной инфраструктуры, экологии и других), их взаимодействию между собой и с жителями города, не была сферой деятельности классических архитекторов. Сегодня архитекторы тоже являются агентами развития городского пространства. Но от урбаниста архитектора отличает то, что он всегда может заняться не только вопросами городского пространства, но и зданиями. Построенный им дом у него никто отнять не может. Это подтверждает актуальность теории автономии архитектуры: ею, как, к примеру, музыкой, в основном занимаются профессионалы. Все прочие могут ею интересоваться и оказывать на нее влияние — насколько они разбираются в предмете.

Политики и заказчики влияют на архитектуру, но, взаимодействуя с ними, архитектор всегда преследует собственную цель. Архитекторы научились преодолевать самые сложные препятствия для того, чтобы реализовать интересы своего искусства.

— Вы говорили о прелести сегодняшней Москвы, о ее архитектурном разнообразии и спонтанном развитии. Но у меня есть ощущение, что нашу современную городскую архитектуру, за исключением некоторых зданий, в целом оценивают не слишком высоко. Вам есть с чем сравнить, вы работаете и за рубежом, в США строите. Какова она, на ваш взгляд, по сравнению с архитектурой мировых столиц?

— Если говорить об отечественной архитектурной школе, то она, может быть, даже и конкурентна. А что касается непосредственно того градостроительного момента, который мы переживаем... Его специфика отчасти навязана политикой и бизнесом, это в большой степени и определяет московское градостроительство. Но капиталистические индустрии «разъедают» архитектуру во всем мире. По сути дела, архитекторы имеют отношение к двум процентам построенных зданий. При этом архитекторами я называю тех, кто преследует интересы архитектуры, а не упаковывает квадратные метры в фасады.

Задача противодействия девелопменту перед архитекторами не стоит. Но им надо оседлать эту энергию и сделать так, чтобы интересы города и архитектуры стояли выше интересов частных застройщиков. И здесь велика роль общества.

На сегодняшний город очень сильно давят коррупция московских чиновников и квадратные метры, которые они выделяют своим приближенным девелоперам. Эти квадратные метры оборачиваются этажностью и объемами, которые не должны были бы возникнуть с точки зрения городской композиции. Федеральная власть оправдывает это отсутствием обеспеченности жильем — большие города должны иметь еще больше квадратных метров жилплощади.

При этом нынешнему мэру близок идеал восточного мегаполиса наподобие Сингапура, где очень много вертикального развития. Протагонисты этой теории считают, что устойчивый город равен большому количеству огромных зданий, сосредоточенных на очень маленьком пятачке. Это не научная теория, но политически и экономически она в большой степени обоснована.

Проблема в том, что энергия и витальность Москвы оборачиваются высасыванием из страны всех 150 миллионов жителей. Для этого надо очень плотно застроить все пространство внутри ЦКАД, и нечто подобное скоро произойдет. Хороший город здесь не получится, будет большой город. В его оправдание можно будет сказать, что в нем возникает достаточное количество возможностей.

В смысле плотности и гиперконцентрации людей это в большой степени китайская, азиатская модель. В Китае она в основном и реализована. Китай — страна огромных, достаточно безликих городов. При этом в Китае за счет того, что они 20–25 лет отправляли своих архитекторов учиться в Америку и Англию, в мировые архитектурные центры, сегодня чрезвычайно высокое качество архитектуры. Но к тем кварталам, о которых я говорю, она отношения не имеет. И это вопрос того, насколько архитекторы могут повлиять на город, а не на редкие здания музеев, школ и несколько выдающихся небоскребов. Архитекторам можно бы дать больше полномочий, при этом их контролируя, — тогда можно будет говорить о хорошем городе... Но это не азиатская, а европейская, итальянская теория.

— Вы сказали, что идеал сегодняшних городских властей — город, где «на максимально небольшой площади сосредоточено максимально большое количество огромных зданий». Но такой градостроительный феномен ведет к социальной деструкции, разрыву связей между людьми, атомизации, росту преступности. Хорошо известно, что он представляет большую общественную опасность.

— Социальная роль этих муравейников недостаточно оценена. И мне кажется, что главный вопрос здесь лежит в области взаимоуважения: власти к гражданам и тесно связанного с этим уважения граждан к властям. Если считать, что люди как-нибудь проживут и в муравейниках, все равно они относятся к гражданам второго сорта и их судьба служить и обслуживать (в такой градостроительной политике это читается между строк), то, наверное, власть их не уважает. И они тоже не будут ее уважать.

Здесь присутствует и спекуляция на низких ожиданиях постсоветского общества. Наши люди в основном живут по принципу «спасибо, что не убили»: если у тебя есть отдельная квартира, стоит ли думать о том, красив ли твой дом! Хорошо, что все больше людей задаются такими вопросами и понимают необходимость хорошего городского пространства, которое порождает гармоничные социальные отношения.

— Мне кажется, что нынешняя градостроительная политика Москвы отрицает ценность самого здания. Я вижу, как сносятся крепкие и не самые бездарные советские жилые дома, кинотеатры, стадионы, в том числе и те, за которые в свое время давали Ленинские премии. Они исчезают так же легко, как сгорали и сгнивали бревенчатые здания. Я предполагаю, что и нынешнее строительство так же легко может пойти под бульдозер. От нынешней Москвы есть ощущение времянки.

— У Москвы есть особенность, которую можно назвать самопожиранием. Она должна снести 10–15 зданий, а потом, может быть, на этом месте возникнет памятник архитектуры. Это происходит по целому ряду причин. В том числе и потому, что нет привычки строить сразу на века. Напротив, есть кочевническая привычка делать временное. Построил подешевле, потом снова построил подешевле, потом еще... А затем случайно получилось что-то неплохое. Оно и остается.

Важно разбираться в истории архитектуры, это знание должно стать частью общественной культуры. Тогда люди смогут по достоинству оценить и конструктивизм, и модернизм, да и любое хорошее здание — как артефакт, как отражение усилий предыдущих поколений. Может быть, тогда и девелопмент с властями перестанут считать, что, сломав, они построят что-то лучшее. И поймут, что вместо этого у них получается больше, да хуже. Потому что они торопятся, жалеют деньги и не прилагают к своей деятельности особых интеллектуальных усилий.

В конечном счете, это проблема ответственного отношения к ресурсам страны и городскому пространству.

Девизом сегодняшней строительной индустрии могли бы стать слова «больше думать и хорошо строить». Но на размышления строители обычно времени не отводят, им важно побольше настроить, и неважно, насколько это будет долговечно. А затем придут новые строители, сломают их здания и построят что-нибудь покрупнее...

Глядя на нынешний круговорот сносов, не всегда верится, что есть и иные культуры. В них считается, что лучше один раз хорошо сделать, чем потом все это ломать.

Фото: Кирилл Зыков / АГН Москва.