Есть ли чернила в чернильнице?
05.12.2018
Андрея Битова я видел последний раз лет пять назад. Мы сидели в академической аудитории одного питерского университета. Перед нами тускло посвечивали несколько десятков молодых студенческих глаз. Нас — и ещё нескольких участников круглого стола — представляли учащимся. Перечисляли заслуги. Бог бы со мной — не преувеличиваю своей роли. Но и на Битова не было никакой существенной реакции!
А вот это по моим понятиям немыслимо. Ведь пред нами были молодые русские гуманитарии. Конечно, университет поправит дело, внушит уважение, пробудит интерес к тем, кто причудливой ветвью отрастал от древа русской и советской литературы, чтобы издаваться на чужбине, побыть изгоем, вернуться моральным авторитетом — и стать неузнаваемым уже следующим поколением.
По мне — несправедливо. Но что я, собственно, могу сделать? Только вспомнить, как я корил любимцев своих, авторов «Пушкинского дома» и «Затоваренной бочкотары», что они бросили меня здесь одного, струсили, кто реально, кто в самиздат, сбежали с фронта, где я, наивный парень из Владивостока, намеревался не только устроить свою судьбу, но хоть маленько переделать под свой аршин в целом любимую мной страну.
У Андрея Битова в «Уроках Армении» есть эпизод, повествующий о старом писателе, который не завершил своего труда, поскольку ослеп. А он хотел «написать свой шедевр, последний. Он просил у дочери перо, бумагу и чернила. И, слепой, писал с утра до вечера. И написал. И умер. Только дочка, оказывается, ставила слепому чернильницу без чернил, чтобы он не пачкал. А он и не заметил».
То есть, героя не понимала и понимать не хотела его дочь. Уже дочь, что говорить о внуках! Странный парадокс поколения литераторов, которому принадлежал Андрей Битов, состоит в том, что они со всей силой, искренностью и отвагой боролись с советской властью, мрачной тиранией, унылой повседневностью. Их книги были филигранно написаны. Правозащитны. Постмодернистичны.
Он прекрасно пользовался приёмом самооценки. Напишет сцену — а ниже анализирует её, как критик. Трактует. Взлетит кверху и сыплет иронично: «Выдавать натужную «объективность» за реальность — достаточно самонадеянно. Сверху может видеть только Бог, если предварительно договориться, что Он есть. Но писать с точки зрения Бога позволял себе лишь Лев Толстой, и мы не будем здесь даже обсуждать, насколько правомочны были эти его усилия».
Книги шестидесятников наивно-стиляжны иногда. «Лучшие годы (силы) не худшей части нашей молодежи, восприимчивой к незнакомым формам живого, пошли на сужение брюк. И мы им обязаны не только этим (брюками), не только, через годы последовавшей, свободной возможностью их расширения (брюк), но и нелегким общественным привыканием к допустимости другого: другого образа, другой мысли, другого, чем ты, человека». Иногда реально смелы, язвительны, они приближали времена, когда оковы тяжкие падут. И проклятый совок рухнет, и свобода встретит у входа…
Они, кстати, добились своего. Это «историческое время, на которое мы намекнули узкими брюками» продлилось, преобразовалось, разукрупнилось. СССР сполз в могильную пропасть. Забыты были все ненавистные герою романа Лёве Одоевцеву ноябри. Автор, Битов, беспрепятственно издал и переиздал свой «Пушкинский дом» на Родине. Альманах «Метрополь» отряхнули и превознесли. Все пен-клубы мира пришли в Россию. Все Юрии Бондаревы были согнаны с трибун, все Михаилы Шолоховы поставлены под сомнение.
Но победа, кою приближали в том числе книги и брюки Аксёнова, Битова, Вознесенского, имела неожиданный побочный результат: страна изменилась так крепко, так допустила «другой образ», что не читает больше не только Бондарева с Шолоховым, но и Битова с Аксёновым. Да и Толстого заодно. На её месте отстроился разграниченный мир, где исчезающе мало людей хочет знать, в чем сила и мудрость выдумщика армянского алфавита Месропа Маштоца, и почему «небу Армении идёт самолёт». А советские зачитывали «Уроки Армении» до дыр. Деньги стали значить куда больше родного алфавита, что говорить о чужом? Джаза больше не стало, хоть его и разрешили. Братство смешит. Тонкое письмо расчленено в эсэмэсках.
То, что Битов говорил питерским студентам, делало ясным: такой мир ему тоже не подходит. Его построили не по проекту. Не по замыслу тех, кто закладывал первые камни. Он написал бы и о нем, точно-прекрасно и нежно-разрушительно, но две жизни не дают даже таким большим мастерам, как Битов.
Да и есть ли чернила в чернильнице? Страшно проверять.