Ксения ПОЗДНЯКОВА

11.10.2018

Завершив работу над ролью Рихарда Зорге — сериал должен выйти на Первом канале, — Александр Домогаров приступил к съемкам в «Гардемаринах IV». Обозреватель «Культуры» поговорила с артистом об историческом кино, подвиге разведчика, песнях Высоцкого и умении вживаться в образ.

культура: Не так давно Вы закончили сниматься в ленте про Зорге. Смогли ответить на вопрос «кто вы, доктор Зорге?».
Домогаров: Нет. В каждой профессии есть свой Моцарт. Так вот Зорге был Моцартом разведки, он был великим. Если бы можно было разгадать, кто он, это был бы совсем другой человек. Конечно, больше половины документов засекречено, мы знаем лишь малую толику. Даже не можем ответить на вопрос, был ли он двойным или тройным агентом. Но работал он по-настоящему гениально, стал автором многих открытий в разведке.

Как должен выглядеть типичный разведчик. Неприметный человек, попроси описать — не вспомнишь. А Зорге шел вопреки всем законам, всем канонам. Его все знали, он со всеми дружил, со всеми водку пил. Про него ходила масса слухов: «алкоголик», «бабник» и так далее. При этом Зорге был фактически советником посла Германии в Японии. Поскольку он блестяще владел эпистолярным жанром, посол доверял ему переписывать документы для отправки вышестоящему руководству Рейха. Зорге составлял протоколы для Риббентропа, писал Гиммлеру, его донесения читал Шелленберг. И вдруг выясняется, что тот, с кем все общались, — советский резидент. Гитлер лично требовал его выдачи. Это что должен был человек натворить?

Зорге не просто отсылал шифровки, он анализировал информацию, предполагал возможный ход событий. Советский Союз очень боялся нападения Японии. Зорге выяснил, сколько топлива у сухопутных войск, и четко сказал: «Не будет нападения, не потянут». Получив это донесение, наши сняли четыре армии с Востока, перекинули на Запад.

Но меня больше мучил один вопрос, как человек с такими аналитическими способностями провел три года в тюрьме в ожидании смертного приговора. Что такое жить, когда все время ждешь, когда раздастся стук и скажут: «Все, собирайся, пора». Когда за тобой могут прийти в любую минуту, и этот миг станет последним.

культура: Вероятно, по долгу службы он был готов к такому развитию событий?
Домогаров: К такому нельзя приготовиться. Представьте, над вами занесен топор, и вы не знаете, когда он опустится. Наверное, потом чувство притупляется, но никто не может этого описать. В «Идиоте» Мышкин просит нарисовать лицо приговоренного за минуту до удара гильотины. Достоевского тоже мучил этот вопрос, что чувствует человек, который взошел на эшафот.

культура: Как думаете, почему Зорге не попытался спастись, когда у него еще была такая возможность?
Домогаров: Он понимал, что кольцо сужается. В какой-то момент они не могли уже передавать с суши, уходили в море. Знал, что привезли новые пеленгаторы филипсовские, но был настолько, как мне кажется, уперт, хотел довести миссию до конца. Плюс у него была шаткая надежда, что он все-таки уйдет. Выйдет за сигаретами и исчезнет. И всплывет где-то в Южной Америке, в Буэнос-Айресе. Думаю, пути отхода были готовы, система продумана.

культура: Как вживались в роль?
Домогаров: Это очень интересно, когда ты начинаешь копаться, как он встречался с резидентами, какие знаки были: определенная трубка должна была лежать на столе, стоять бутылка определенной марки вина какого-то определенного года. Никто никому никаких записок не пересылал: «Здорово-здорово, наконец-то мы встретились». Там такие многоходовки. Они потрясающе заметали следы.

культура: Помимо «Зорге» Вы снялись во многих исторических фильмах: «Гардемарины», «Варшавская битва», «Огнем и мечом», «Михайло Ломоносов», «Господа-товарищи», «Царь», «Звезда эпохи», «Марьина Роща». Какое время Вам ближе всего? Если бы у Вас была машина времени, куда бы отправились?
Домогаров: Я не знаю, к счастью или к сожалению, исторические картины захватывают только переломные моменты истории. Нам интересно в этом копаться. Например, снималась картина «Царь». Мой персонаж, Алексей Басманов, идейный вдохновитель опричнины, «пес государев». Когда работали, у нас были муляжи собачьих голов, очень похожие, с оскалом, и метла. «Мы псы государевы, мы метем нечисть». Понятно, что когда эта братия влетала в княжеский двор, никому было не уйти. Если вспомнить сцену, когда Грозного одевают перед народом, то ясно, что он хочет уйти, а ему не дают. Эта сила, против которой не можешь пойти. Нам, живущим сегодня, важны такие переломные, даже трагические моменты. Собственно, и персонажи нас интересуют, связанные с серьезными потрясениями, нам неважен печник Иван Иванович, если он не делал печку для Ленина. Поэтому, в какое время вернуться, не знаю, везде хорошо с точки зрения литературы, а как было на самом деле, никто не знает.

культура: А как относитесь к тому, что кино часто упрекают в исторических неточностях?
Домогаров: По-моему, это отчасти глупость. Кино — художественное произведение, не хроника. Правда — неправда, вы там были, видели? Так как вы тогда можете утверждать, что одно было, а другое — нет.

культура: На это можно ответить, что и Вас там не было...
Домогаров: Поэтому я и говорю, что любая картина — художественный вымысел, художественное произведение. Например, полотно Иванова «Явление Христа народу», будете спорить, так ли это было на самом деле? Мол, все это бред, не ходил так Христос.

культура: Только что начались съемки «Гардемаринов IV». Не боитесь возвращаться к персонажу, которого играли совсем молодым?
Домогаров: Мы вернулись, потому что посчитали это нужным. Мы не скрываем, что прошло 30 лет, и мы другие, поэтому основные роли играют молодые. Ну так можно сказать, что и Дюма не надо было сочинять «20 лет спустя» и «Виконта де Бражелона». Были герои, и во что превратились. Разве это Атос? Да он еле ноги таскает. По-моему, это глупо. Будет так, как будет. Нам интересна эта история, а уж как мы ее представим, опять-таки художественный вымысел. Оценивайте художественное произведение. Одному нравится, другому нет. Кто-то скажет: «Мне нравится «Черный квадрат». А другой: «Дайте мне холст, я так же намалюю». Для одного «Герника» — это гениально. Для другого — нет. Нет четких оценок. У вас свое хорошо, у меня свое. Вам близок Чайковский, мне — Верди.

культура: Летом Вам исполнилось 55 лет. Чувствуете возраст?
Домогаров: Иногда да, иногда нет. В зависимости от времени года и от состояния психологического. Когда слышу комментарии из серии «как Вы постарели», понимаю, не реагирую. Да, я из двадцатилетнего постепенно превратился в шестидесятилетнего. А что я должен был сделать, замариноваться?

культура: Ваш юбилейный вечер был назван «Улица Кедрова, дом 16, корпус 1. Возвращаюсь...»
Домогаров: Мне хотелось вернуться в детство, в то беззаботное, счастливое, веселое время, когда не было проблем. Были живы родители, которых 25 лет уже нет. У каждого есть своя улица, куда иногда хочется мысленно вернуться.

культура: Почему решили отпраздновать день рождения в Театре Армии, а не в родном «Моссовете»
Домогаров: Во-первых, в Театре Моссовета есть такой негласный закон, здесь не устраивают юбилейных выступлений, просто играешь свой спектакль и все. Во-вторых, в июле театр еще не работал, вот мы и подумали о Театре Армии. К тому же 11 лет выходил на эту сцену, там тоже немало прожито.

культура: В Театре Моссовета нет художественного руководителя. Во главе стоит триумвират: Сергей Юрский, Андрей Кончаловский, Юрий Еремин. Кто Вам ближе?
Домогаров: Они все великие. Правда, с Сергеем Юрьевичем мы никогда не работали, с Юрием Ивановичем как-то тоже не складывается, хотя последние четыре года мы пытаемся что-то найти. А с Андреем Сергеевичем срослось, одно зацепилось за другое, другое за третье, третье за четвертое, так и работаем. Сейчас обсуждаем какие-то новые варианты.

Театр — эта лакмусовая бумажка, которой проверяются и режиссер, и актер. Туда надо периодически возвращаться. Там сдираешь с себя всю шелуху, которая прилипает со временем. Всякий раз, начиная новую работу, становишься первокурсником театрального училища. Вместе с режиссером что-то пробуешь, туда повернуть, сюда. Тебя швыряет из огня да в полымя. Шелуха отпадает, и остается какая-то истина, которую ты для себя выводишь.

Зритель голосует ногами. Если публика в первом акте не ушла, а во втором встала, вот тогда ты, «мальчик из телевизора», доказал свое право здесь находиться. А если в первом акте все свалили, ну значит, не обессудь. У меня такого, слава Богу, не случалось. Я могу нравиться — не нравиться, но так, чтобы у меня зрители уходили, такого не бывало.

культура: Вам важно нравиться публике?
Домогаров: По большому счету нет. Если я в себе уверен, мне все равно. Я делаю свое дело, делаю по возможности честно. А чтобы нравиться публике, должен ли я идти у нее на поводу? Работать в том, в чем они хотят меня видеть? Я сыграл Нижинского. Мне это было интересно, а нужен был очередной Арман Дюваль на белом коне или «Милый друг». Публика, особенно женская ее часть, почему-то очень полюбила Мопассана. Они этого ждали, а мне хотелось другого. Хотя в «Милом друге» тоже были очень интересные находки. Например, то, как герой превращался в монстра, для которого нет ничего святого. Всегда интересно: взлет-падение, взлет-падение. Меня, как человека занимающегося актерской профессией, волнуют эти качели-карусели. Что у человека в голове, чем он дышит, чем питается, чтобы стать таким.

культура: Никогда не хотелось попробовать себя в роли художественного руководителя?
Домогаров: Амбиции и профессия — это разные вещи. Взять труппу — значит забыть, что ты артист, забыть о профессии. Конечно, если серьезно этим заниматься. Чтобы люди получали зарплату, чтобы на нас ходил зритель. А я пока могу и хочу оставаться артистом, у меня такие амбиции. Хотя, может, когда-нибудь скажу: «Знаете, тяжело мне» — и сяду в кресло-качалку.

культура: Последнее время Вас часто можно увидеть поющим. Как возникла такая потребность?
Домогаров: Это не потребность. Попробую объяснить. В детстве я строил самодельные планеры. Чтобы он полетел, надо было выпилить лобзиком крылья, все собрать. Сейчас тоже продаются похожие модели. У меня никогда не хватает терпения доделать, но сам процесс, когда пинцетиком прикрепляешь какую-то пушечку, колесико, мне так нравится. Вот пение примерно из этой же серии. Очень хочется. Благо слух мама с папой дали. Хотя, конечно, актерское пение никакого отношения к вокалу не имеет, это, скорее, реализация.

Началось все с мюзикла «Джекил и Хайд». Спектакль физически тяжелый, музыка сложная, но 11 лет мы отыграли при полном аншлаге. Потом с Никитой Высоцким сделали программу «Высоцкий». Никто не думает, что так может звучать «Спасите наши души...», «Канатоходец», это хороший рок. У меня нет его шуточных песен, я сколько раз ни пробовал, не получается. Не могу найти звучание. Я понимаю, скорее, «Спасите наши души», «Прощание с горами», «Горное эхо». Это взрыв в какую-то другую ипостась, трагически-драматическую, когда серьезно обо всем задумываешься... «Я к полякам в Улан-Батор не поеду...», «Песенка бегуна», «Зарядка» — это одна история, а тот же «Канатоходец», посвященный Енгибарову, — совершенно другое кино. Высоцкий поет не о нем, не о великом грустном клоуне, а о людях, о том, что нас дергает, как мы живем и зачем. Вот это мне больше всего сейчас интересно.