Николай ИРИН

07.06.2018

Ушла из жизни Кира Муратова — кинорежиссер, сценарист, а один раз, в собственных «Коротких встречах», еще и выдающаяся актриса.

Кира Георгиевна, похоже, не слишком задумывалась, как «можно», а как «нельзя», просто потому, что делала карьеру лениво или не делала вообще, но именно потому судьба Муратовой сложилась фантастическая. Пятьдесят с лишним лет, вплоть до перестройки, жила приватной жизнью. Училась в МГУ на филолога и во ВГИКе на режиссера, снимала на Одесской студии и «Ленфильме» малобюджетные «бытовухи», которые казались и начальству, и, полагаю, заточенным под фестивальные прорывы коллегам неубедительной лабудой.

Никто, кроме ее вгиковского учителя Сергея Герасимова, сражаться за эти картины и не думал, да потому что защищать, казалось, было совершенно нечего.

Муратова как-то существовала в промежутках между редкими постановками, явно не голодала и при этом никому ничего не доказывала, вероятно, самое важное в себе берегла. Говорят, финальный эпизод полочных «Долгих проводов» некоторые вгиковские мастера демонстрировали студентам как образец визуально-акустического совершенства, однако же и страна, и киноиндустрия вполне без Муратовой обходились. Во второй половине 80-х «полочная комиссия» Союза кинематографистов извлекла на свет Божий несколько десятков изъятых из оборота работ, среди которых были муратовские. Вдобавок Кира Георгиевна получила две подряд постановки, «Перемену участи» и «Астенический синдром», после чего ее нежно и навсегда возлюбили критики, завсегдатаи киноклубов и сориентированная на эксперимент молодежь.

Сложился даже некоторый культ: прежние поклонники и впервые подключавшиеся к процессу обожания фанаты внутренне заказывали новую постановку с непременными неожиданностями, вывихами сознания и формальными вывертами, а Муратова никогда их ожидания не обманывала. Она не повторялась и, что называется, не продавалась в эпоху, когда распродавалось фактически все и задешево. В 53 года, начиная с «Перемены участи», заново включается в работу, стабильно выдавая одну новую картину за другой. Все они как минимум дико интересны, некоторые завораживают, а иные, вроде «Чеховских мотивов», «Настройщика» и «Вечного возвращения», как теперь говорится, сносят крышу, прихотливо сочетая безжалостную и честную социальную аналитику с отвлеченным формотворчеством.

Она была, что называется, «развитая натура» — человек с уникальными рецепторами и утонченной психикой. Никто в нашем, а может, и в мировом кино не обладал такой способностью к преобразованию факторов внешней среды в нервные импульсы. Ей поэтому были совершенно неинтересны общеупотребительные клише. В ее картинах оглушительно много вещей, которые попросту «нравятся»: социальные типы, лица, интонации, обертоны, ситуативные сдвиги, но еще и ритмические игры, работа по классификации качественно разных предметов и явлений в духе Борхеса, актуальные репортажные зарисовки, необъяснимо сплавленные с самоигральными визуальными аттракционами. Никто так не давал многообразия жизненных проявлений, как Кира Георгиевна. Суммировать ее открытия в коротком тексте трудно, потому что впечатления, разнородные и эмоционально нагруженные, накатывают, словно волны Черного моря, сбивают с ног, мотают от восторга и поистине сладостного томления: «Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!» Как художник Муратова неуязвима. Ее можно обозвать гением, и это будет чистая, если угодно, медицинская правда.

Она всегда, и в начале пути, и потом, давала «народ» так, как не давал его никто. Даже у Шукшина народ стилизован, окультурен посредством понимающих, но и своевольно трактующих интеллигентных актеров. У других, даже талантливых наблюдателей, и вовсе идеологическая заданность, дескать, «заранее видим простаков насквозь». Муратова давала народ напрямую, изумляясь тому, какие все люди разные. В «Коротких встречах» она самолично, в кадре и без преувеличения бесстрашно дает встречу интеллигента с народом глаза в глаза, словно восклицая при этом: «Так вот вы какие! Мне все-все про вас интересно!» Ни грамма фальши, ни капли барской снисходительности — разговоры на равных, а демократизм неподдельный.

Всю жизнь втаскивала его в кадр — и поштучно, и в режиме умного, анализирующего обобщения. Впрочем, «народ» у нее — это именно все сословия и страты: интеллигенция разных мастей, начальники всякого калибра, выскочки, сумасшедшие, эксцентрики и «скучные» трудяги; священники и бетонщики, жокеи и прохиндеи, томные, дюже грамотные великовозрастные дамы и охочие до пряных городских радостей диковатые деревенские девки. Муратова вряд ли была «доброй женщиной», она определенно была честной и внимательной — к ним ко всем. Этот искренний, все затмевающий интерес к людям невозможно сымитировать.

Удивительно, но только нежная привязанность к Муратовой способна, пускай на время сеанса или, как сейчас, во дни скорби, объединить, условно говоря, «народника» с людьми прямо противоположного лагеря и склада ума, зачастую, в отличие от своего кумира, культивирующими сословную спесь с высокомерием. Впрочем, социально-политическое значение Киры Георгиевны этим не исчерпывается. Непременно стоит задуматься над следующим фактом: гул недовольства цензурой, советской властью в целом, оглушивший и деморализовавший страну во второй половине 80-х, на поверку оказался инфантильным причитанием, безответственным капризом самодовольных барчуков. Совсем скоро выяснилось, что сказать им нечего, мировую гармонию они не любят, цветущего многообразия жизни не понимают. Муратова, и это останется навсегда, стала единственным мастером «старого мира», который не взял с собой в мир новый ни претензий, ни обид, ни комплексов, ни проклятий. Никогда не считала себя «жертвой», не плакала об «украденном времени», но — работала в свое удовольствие при первой же возможности.

Она была пристрастна к современности, даже Моэма и Чехова адаптировала так, что не видно зазора между классическим текстом и наличной материальной фактурой, теперешней психической спецификой. А и в самом деле, зачем далеко ходить, если мир под пальцами или за поворотом шоссе — загадочен и неисчерпаем?! Она, конечно, училась у мастеров французской «новой волны», у молодых чехословацких режиссеров 50–60-х. Это угадывается, но это всегда именно учеба, никогда — подражание или, упаси Боже, заимствование. Она, очевидно, была психически взрослым, самостоятельным человеком. Конечно, не без внутренних комплексов и проблем, но в отличие от художников исповедального типа этими своими проблемами с персонажами и зрителями не делилась. Это ответственное, это внимательное отношение к личному психическому пространству — восхищает едва ли не в той же степени, в какой восхищают ее картины.

Возможно, аудитория ее фильмов количественно невелика, однако сюда включены люди, которые давно и настойчиво присматриваются, прислушиваются, задумываются. А оценивают и выносят приговор с неохотой. Чаще от приговоров воздерживаются. Главный, полагаю, урок ее жизни и творчества — человек может отказаться от свободы только добровольно, никаких разумных оправданий для уныния с невнимательностью не существует. Для любого человека творческий акт возможен, пожалуй, даже обязателен, — с пленкой или без пленки, под софитами или в безвестности, все равно.

Фото на анонсе: Alessia Paradisi/PA Photos/TASS