03.03.2016
«Я не верю, что года гасят чувства иногда, у меня другое мнение», — переливчато выводила прекрасная (по радио не видно, но какая ж еще?), загадочная Дорда. Впрочем, ее простодушное «другое мнение», затесавшееся в песню откуда-то с профсобрания («Будут другие мнения?») давало понять, что это вполне обычная девушка. И у меня хватило бы денег, чтобы порадовать такую: букетик ландышей стоил копеек десять. «Словно первая любовь, словно первое свидание», — пела она для меня, мальчишки, жившего на берегу Амурского залива. Пела на вырост.
На самом деле это была к тому времени очень известная девушка. Жанр ее легкий, светлый — чистопородная эстрада, без идейной нагрузки. Она успела поработать в оркестрах Покрасса и Рознера. Ее любил слушать Василий Аксенов. Пройдет в ботинках на «манной каше» пару раз по «Бродвею» от «Пушки» до «Националя» — и шасть в ресторан гостиницы «Москва», где фрукты на тележке развозила энкавэдэшница, а пела Нина Дорда. Где снимался фильм «Цирк».
Для непростого будущего писателя, обитателя высотки на Котельнической, Дорда пела «Мой Вася». Ну, так хотелось бы думать Василию Павловичу. «Когда начнутся путешествия в ракете, он первым будет даже на Луне»… Вася слушал ее переливчатый голос (по-научному это называется кантилена, а извлекают подобные звуки диафрагмой, сейчас никто так не умеет — ну, почти никто: Бьянка не умеет, Нюша не умеет) и думал, что ради такой девушки можно сменить стиляжную «манную кашу» на скафандр. Однако в своих воспоминаниях Дорда, оставившая на Васином сердце такую отметину, что он ее даже в роман вставил, в «Московскую сагу», признается, что не замечала модного в скором времени литератора. И, честно говоря, не припоминает, чтобы видела его подле.
Вот с Гагариным она была знакома, пусть не близко. И при известном стечении обстоятельств песня могла бы называться «Мой Юра»: «путешествия в ракете» как раз начинались. Гагарин однажды спел ей свой вариант «Ландышей», который они исполняли с Пашей Поповичем: «Ты сегодня мне принес не букет из пышных роз, а бутылочку «Столичную», заберемся в камыши, надеремся от души, на фига нам эти ландыши?» А потом Юра подарил певице свою фотографию на память — с трогательной надписью, а она учуяла легкий запах коньяка и усталости — от славы, поездок и еще много чего. Это было ей, гастролировавшей от Бразилии до Японии, знакомо.
Вообще-то Нине казалось, что она любит мужа, прекрасного пианиста Мишу Липского. И строчки «Мой милый так хорош, талантлив и умен, куда с ним ни придешь — все говорят: красивый очень он» до поры до времени посвящались ему. Так оно и было, и Миша сделал многое для кантилены Ниночки, и для диафрагмы, и для сердца, и жили они душа в душу, несмотря на гастроли, но однажды Дорда увидела Петю. Петр Когой, югослав, иностранец, оставшийся в Москве после скандала Сталина с Тито, красивый, талантливый, умный. И о романе с ним сама Нина Ильинична вспоминает много лет спустя с благородной, счастливой откровенностью. Как, возможно, о чем-то лучшем, случившемся в жизни. Сожалея только о краткости счастья, оборванного Петром из-за политических и житейских опасностей, которые подстерегали тайных влюбленных: у них даже имелся свой шифр и язык жестов, говоривший Нине, что сегодня — да, можно прибежать, таясь, на конспиративную квартиру.
А поскольку из песни слов не выкинешь, надо сказать еще, что любви и преданности у нее хватило и на мужа: у Миши диагностировали болезнь Паркинсона, что для пианиста особенно невыносимо, и Нина Ильинична находилась с ним до конца. А потом еще долго жила одна, детей у нее не было. Жила скромно, подзабыто, славу ее «волной смыло» — вчера залы собирала, на люстрах висели, а тут и в сельском клубе свободные места: завял ландыш. «Белые розы» на тот момент победили.
Вдруг получила при Ельцине заслуженную артистку, хотя по-настоящему-то ее любил Брежнев: «Дорда будет?» — спрашивал он, отправляясь на праздничный концерт слушать «Ночью звезды вдаль плывут по синим рекам, утром звезды гаснут без следа…»
Будет, как не быть. Еще долго будет. Она — как песня — остается с человеком.