Вера АЛЕНУШКИНА

26.11.2021

В прокат вышел один из самых ярких и обсуждаемых фестивальных фильмов года — «Медея» Александра Зельдовича с Тинатин Далакишвили и Евгением Цыгановым в главных ролях.

Новую кинематографическую версию античного мифа, переброшенного в наше время, показали на международном смотре в Локарно, где картина получила Приз молодежного жюри. В России проект впервые появился на Кинотавре и стал обладателем Приза имени Микаэла Таривердиева за лучшую музыку.

— Александр, говоря о Медее на фестивале в Локарно, вы сравнили ее с революцией…

— Да это шутка была. Хотя, конечно, доля правды тут есть. Ведь Медея — одна из первых метафор революции, сначала превращающей жертву в палача, а потом пожирающей своих детей. Но любой бунт — это прежде всего разрушение границ. А Медея — персонаж совершенно стихийный, поэтому никаких границ она попросту не ощущает.

— Ваш фильм — и в Локарно, и на Кинотавре — оказался в центре споров, и его приняли далеко не все кинокритики.

— Да, потому что в нем есть определенный вызов. И люди на этот вызов реагируют по-разному. Что естественно.

— А в чем вызов?

— Понимаете, трагедия как жанр — вещь не слишком комфортная. Потому что те события, которые нас в ней шокируют, мы не в состоянии изменить. Говоря проще, античная трагедия возвращает нас к факту необратимости. Она говорит нам очень некомфортные вещи: жизнь невозможно повернуть назад, мы движемся в одном направлении, мы стареем. То есть, она постоянно напоминает нам о том, что мы смертны. Человек же, наоборот, старается об этом не думать. Но если он готов это принимать, то во время спектакля или фильма переживает катарсис и выходит из зала в чуть-чуть приподнятом состоянии. Осознание необратимости времени распрямляет позвоночник, добавляет нам достоинства. А если нет, то человек чувствует себя подавленным…

— Хорошо, но почему именно Медея — женщина, убивающая своих детей, чтобы сделать больно мужчине-предателю? В мировой мифологии (и истории) много сильных героинь со сложной судьбой: Антигона, Федра, Электра… В конце концов, княгиня Ольга, мстящая древлянам за убитого мужа…

— Про княгиню Ольгу я, конечно, не думал, а вот Электра мне нравится. У меня есть наполовину готовый сценарий про нее, так что, возможно, я к ней еще вернусь. А почему Медея… Не знаю, наверное, потому что на букву «М». У меня же все проекты, на которые удалось найти финансирование, на «М» начинаются (улыбается).

Но если серьезно… Сейчас почти никто не снимает про страсть и про вожделение. И это понятно: мир стал гораздо более цивилизованным и гораздо более плоским. Поэтому сегодня считается неполиткорректным быть страстным или чего-то там вожделеть. Но ведь именно это и интересно! Причем, я даже не о сексе сейчас говорю: я про вожделение в глобальном смысле слова (то есть про деятельное желание). Это то топливо, благодаря которому мир движется вперед. И его в Медее очень много.

— А как вы относитесь к тому, что миф о Медее иногда пытаются трактовать с феминистских позиций?

— Рассуждать о феминизме я не очень готов. Но я с интересом наблюдаю, как меняется иерархия отношений мужского и женского. А меняется она радикально, сильно и быстро. У женщин сегодня более значимая роль — и это громадное антропологическое изменение. Оно начало формироваться на наших глазах, буквально несколько десятилетий назад. Это ничто в мировой истории. Ну, а если говорить обо мне, то для меня женщины — это неизвестный материк, появляющийся из воды.

— В вашем фильме много расхождений с античным мифом…

— С мифом не может быть расхождений, потому что именно из них миф и состоит. Миф — это самовоспроизводящаяся семантическая структура, которая постоянно пересказывает саму себя. В ней нет канона, есть только реперная точка, опираясь на которую, ты можешь сочинять свою собственную мелодию. Говоря проще, в основе каждого мифа есть какие-то краеугольные вещи: к примеру, Эдип должен убить отца и переспать с матерью. А все остальное — это уже нюансы.

— Да, но в традиционной версии мифа Медея не занималась сексом с каждым встречным и любила своих детей, с которыми у нее была тесная эмоциональная связь…

— Для меня эта история не про материнство. Для моей Медеи дети — это просто средство коммуникации с мужем.

— Тогда убивая своих детей, она разрушает единственное, что их связывает. Зачем? Ведь сразу после убийства Медея кричит мужу: «Я люблю тебя».

— Она совершает акт символического терроризма — съедает его сердце. Это как врезаться на самолете в башни-близнецы. К тому же, если мы говорим об античной реальности, Медея лишает Ясона наследников, что по тем временам вообще катастрофа. Как бы то ни было, она делает самую ужасную вещь, которая только возможна.

— А как вам кажется, мужская доля вины в этом кошмаре есть? Я про современного Ясона, которого сыграл Евгений Цыганов.

— Конечно. Но он виноват в том, что ни в чем не виноват. Якобы. У него нет к себе вопросов. Он говорит: «Я нормальный человек и не плохой совсем» — и в свое подсознание себя не пускает. И он совершенно не понимает, с кем он имеет дело: с кем он живет, с кем сделал двух детей. И хотя он хорошо к Медее относится (не могу сказать «любит», потому что по температуре это немного другое), но он действительно ее семь лет использовал.

— И когда до него доходит, что она не просто милая девочка с кудряшками, он сразу же дает деру.

— Да, потому что это опасно. Поэтому его уход — нормальная человеческая реакция. Но одной нормальности в данном случае недостаточно. К тому же, мужчина в конечном счете виноват всегда. В этом его роль. И его долг. Кто-то же должен быть виноватым (улыбается).

— Меня еще заинтересовало богоискательство вашей Медеи, которого опять-таки не было в более привычных версиях мифа. Оно важно для вашей героини или это мимолетное увлечение?

— Важно, конечно. Но дело в том, что в центре ее мира не бог, а она сама. То есть мир Медеи медеецентричен, если можно так сказать. Поэтому она хотела бы найти бога и даже честно пытается это сделать. Но у нее ничего не выходит, потому что религия — это все-таки созидание…

— А Медея — деструктивная сила…

— Да.

— Ее мистический дар — часть этой силы? Кстати, почему вы его оставили? Вы отняли у Медеи любовь к детям — а ведовство осталось при ней…

— Мой жизненный опыт подсказывает, что девушки с подобной энергетикой, как правило, не лишены этого дара (улыбается)… К тому же, я верю в магию, в сглазы, в порчу….

— Александр, а что самое сложное, когда пытаешься перебросить античный миф в XXI век?

— Понятия не имею. У меня никаких проблем не было. Все отлично пересказывается… И я не вижу большого расстояния между тем временем и нашим.

— Античность похожа на наше время?

— Да. Человечество вообще живет очень недавно. Расстояние в две с половиной тысячи лет от Еврипида до нас — это же ерунда. Поэтому самые главные книги того периода (не только античности, а, к примеру, Конфуция, Будды или еврейских пророков) до сих пор не выходят из обихода. Что же касается именно античных сюжетов, то они, как правило, опираются на мифы. А мифы – это рельсы, по которым движется и наше сознание, и наше бессознательное. Поэтому миф о Медее никуда не делся. Хотя если бы он не имел отношения к каждому новому столетию, о нем бы очень быстро забыли. Но о нем помнят. Более того: «Медею» можно было перенести и в XIX век, и в начало XX века. Просто внешние обстоятельства бы поменялись. Но суть осталась бы прежней.

— Напоследок хотела бы задать вам вопрос про фестивали. Ваш дебютный фильм «Закат» был показан на Берлинале в 1990 году, а «Москва» участвовала в основной конкурсной программе МКФ в Венеции в 2000-м. Кинофестивали того времени чем-то отличаются от современных?

— Прежде всего изменилась повестка, и не только политическая. Актуальным стало квотирование по половому признаку: женщин-режиссеров должно быть столько-то, мужчин столько-то… Для меня это немыслимая штука совсем. Она чем-то напоминает школьную экскурсию, когда автобус с учениками останавливает в лесу и детям говорят: «Мальчики направо, девочки налево». И хуже всего, что эта глупость активно поддерживается сетевыми средствами коммуникации. А ведь сеть — это толпа. И любые сетевые сообщества тоже представляют собой толпу. Я же, как бывший психолог, очень хорошо помню, что уровень интеллекта толпы равен уровню самого недалекого ее представителя. Поэтому наше чрезмерное увлечение сетевыми коммуникациями ведет нас к какой-то адской деградации.

— То есть фестивальная повестка так или иначе сформирована интернет-сообществом?

— Конечно. В том числе.

— Но гендерное квотирование — не единственная особенность современных смотров…

— Любая фестивальная организация — прежде всего бюрократия. И в художественном плане тоже. Ведь организаторы очень не хотят, чтобы их заклевали (в том числе, и в сетевых сообществах), поэтому крайне осторожно ведут свои корабли, огибая острые углы. Плюс от российского кино всегда ждут чего-то конкретного: или духовного, или социального, или того и другого. Говоря проще, есть некий набор продуктов, которые на международной кинокухне должны быть представлены. Это, в принципе, всегда было (спасибо Андрею Тарковскому, оказавшему нашему кинематографу медвежью услугу), но сегодня ощущается особенно остро.

— Но именно сейчас русских фильмов на международных смотрах стало непривычно много. Почему?

— Потому что фильмы стали лучше — это раз. И два: те проекты, которые претендуют на художественное качество, гораздо активнее финансируются частными деньгами. Деньги появились — появились и фильмы. Один только «Кинопрайм» (Фонд развития современного кинематографа, утвержденный Романом Абрамовичем и существующий на деньги частных инвесторов. — "Культура") сделал финансовую, и, соответственно, цензурную, ситуацию более свободной.

— Есть мнение, что этот всплеск активности — временный…

— Надеюсь, нет. Чем больше хорошего русского кино, тем лучше. Так что пусть оно будет. 

На фотографии кадр из фильм "Медея". Фото на анонсе: www.kinopoisk.ru.