Алексей КОЛЕНСКИЙ

25.09.2016

Академия кинематографического и театрального искусства Никиты Михалкова открыла сезон уроков мэтров европейского кино. Первым со студентами пообщался чешский режиссер Иржи Менцель. Мастер-класс проходил в непринужденной творческой атмосфере и завершился искрометным диалогом с Никитой Михалковым и слушателями.  

Кино и личное

Я родился за полтора года до оккупации Чехословакии. Шесть лет рос при немцах и думал, война будет длиться вечно. Внезапно нагрянула мирная жизнь, и, как каждый мальчик в наших краях, начал мечтать, что стану официантом или машинистом паровоза. Позже захотел сделаться журналистом, открыл для себя театр... Каждую неделю ходил на спектакли и твердил: вот это профессия! Понимал, что никогда не решусь выйти на сцену, написать пьесу или создать декорацию. Итак, я решил стать режиссером, но за отсутствием способностей на театральный факультет меня не приняли. Устроился на телевидении — там таланты не требовались. Параллельно готовился поступать в киношколу. Я не был помешан на фильмах, просто у меня были легкие рука и мысль. Дни напролет читал Чехова, Чапека, Мопассана, любил Аверченко, Зощенко, Гоголя, Горького. Книги заменяли знание о том, каковы люди и мир... Правда, не мог осилить ни один роман Достоевского. А среди экзаменационных вопросов был касающийся его творчества, и из всей программы мне выпал именно он. Перед поступлением прочитал самую тонкую книжку с папиной полки — всего пару рассказов. Поразил педагогов знанием малоизвестной «Неточки Незвановой» — приемная комиссия во главе с Отакаром Ваврой оценила мою эрудицию (а умным я тогда точно не был и не понимал, куда попал). 

Мой мастер родился в начале века. Занимался архитектурой, потом увлекся кино — изучил литературу, живопись, по кадрам разбирал фильмы на монтажном столе. К середине тридцатых Вавра стал единственным признанным в мире профессиональным чешским кинорежиссером, а после войны написал учебник и открыл свою школу.

На экзаменах я познакомился с очень красивой и образованной девушкой Верой Хитиловой. Случалось, гуляли по улицам, и встречные мужики наперебой заговаривали с ней и записывали свои телефоны, а она за ними внимательно наблюдала и угорала. Четыре года мы просидели за одной партой — это был ее выбор. Все однокашники были тощие, запущенные и очень чего-то от нее хотели. А я был самым молодым, к тому же лопоухим и абсолютно безвредным провинциалом. Пользуясь богатым опытом жизни в интеллектуальной среде, она учила меня, как должен вести себя джентльмен. Верой двигало исключительное честолюбие — достигнув тридцати лет, она сказала: все, пора делать фильмы, и стала студенткой. Хитилова стремилась реализоваться в искусстве, я — нет. К счастью, у нее все получилось. Мои картины ей никогда не нравились, но мы всегда оставались друзьями. 

Для начала Вера решила сделать меня ассистентом. Привела на площадку,   бросала красноречивые взгляды, я их ловил и командовал: «Ну-ка, ну-ка, давайте попробуем еще раз». Совершенно ничего не понимал — однажды не выдержал и сбежал в горы, но продолжал получать зарплату. Все меня возненавидели. Как театрал давал ей советы по выбору актеров. Как-то за неделю до съемок другого фильма не нашлось исполнителя на роль гинеколога, и Хитилова предложила ее мне. Я просиял, признался, что давно ждал этого часа. И расцвел, ведь все девчонки поверили, что я — великий бабник. Увы, вскоре эта сказка закончилась... Ну, хоть на родах побывал. Кинематограф никогда не был для меня вопросом тщеславия, самоутверждения. Когда человек не помешан на успехе, он может достичь очень многого. А меня вдохновляла лишь свобода творчества.

Однажды Вера произнесла пророческую фразу: «Большевиков обмануть можно, а деньги — нет». После 1993 года заодно с деньгами у нас испарилась цензура. Можно сказать, нам еще повезло — при тоталитаризме прокат и производство фильмов существовали под одной крышей: государство покупало иностранные картины, люди — билеты, а выручка шла на национальное кино. На кино смотрели как на конвейер по производству ботинок: существовал план и каждый, кто хотел, мог снимать. Платили, конечно, мало. Но когда, отправив на полку «Жаворонков на проволоке», мне запретили делать свое кино, я продолжал получать зарплату и предложения от студии. Чувствовал, что справлюсь, — брался за картину. 

Если вы выпускаете кролика из клетки, он возвращается за решетку, потому что там остался корм. Я никогда не осмеливался придумывать себе работу, поэтому за последние 25 лет снял только три фильма. Поскольку я — лентяй и трус, жить это не мешает. Люблю, когда за меня рискует кто-нибудь другой, никогда не мог заявить: а ну, дайте-ка, сделаю этакий фильм. После государства за каждой моей картиной стоял иностранный продюсер. А если не стоял, так это им не повезло, а не мне... Потому что есть театр. Там не диктует условий вопрос техники, все на виду. Пока лента не смонтирована, вы работаете как бы под столом, не видя собственных рук. А театр строится сам, надо лишь помочь  актерам, и он по праву принадлежит лишь им и пьесе. Постановщика не должно быть видно, как повара в ресторане, и я не люблю, когда замечаю его присутствие. 

Я учился делать фильмы больше полувека назад, с тех пор мир стал другим. Через пять и десять лет все будет еще хуже — с каждым днем люди умнеют и способ повествования ужасно быстро изменяется соответственно растущим запросам. Полвека назад истории снимали классическим способом — на пленке, кадр за кадром. Сегодня неизвестно, что станется с техникой, а главное — кто лет через пять будет ходить в кино? С появлением телевидения все стало плоским, в массе информации теряется суть. Я безумно уважаю решимость снимать, только вскоре кино уже не будет. Вы станете рассказывать истории, используя картинки в разных техниках. Возможностей для самовыражения все больше, а ситуация, когда семья покупает билеты, чтобы посмотреть фильм с сотней чужих людей, уже выглядит исключением из правил. Во времена интернета и телевидения кинематограф превращается в музейное дело. 

Одна вещь неизменна — родство режиссера с драматургом и писателем. Так или иначе, вам предстоит описывать судьбы людей — для того, чтобы они узнали, как им жить, и немного развлеклись.  

Человек звучит гордо?

Человек — самое прикольное животное на Земле. Как рассказывать о ком-то для кого-то — вопрос вашей морали, в комедии или трагедии. Вы должны поведать, каков человек в отношении к миру и окружающим. Этот закон действует с античных времен, но здесь есть загвоздка: трудно эффектно изложить чью-нибудь судьбу. Часто при этом теряется уважение к человеку. Расследовать кражи и убийства гораздо увлекательнее, правда, это бесплодно. Интересно, а почему люди хороши или плохи? Постичь человека можно лишь вооружившись пониманием, любовью и юмором. Сделать это можно через комедии. Больше всего люблю Чарли Чаплина и Вуди Аллена. История в их случае вторична, на первом плане — жизнь лица. Хорошо бы, вы сумели увидеть так каждого персонажа, начав с себя. Больше всего современным фильмам не хватает юмора, все относятся к себе чересчур серьезно и именно этим делаются нелепыми. 

Трагедия лежит на поверхности, а юмор бывает глубок. В этом смысле идеальный автор для меня — Чехов, у него есть над чем посмеяться и поплакать. Так же Шекспир, который писал трагедии, где в каждой есть что-то забавное. Единственный похожий пример — лучший чешский писатель Богумил Грабал, над его строчками можно и плакать, и смеяться одновременно, а значит, это серьезное чтение. Оглянитесь, любой симпатичный вам человек чем-то непременно нелеп. Таким же был и я, когда согласился снять дебютный фильм по роману Грабала «Поезда под пристальным наблюдением». От постановки успели отказаться три режиссера, я взялся. Но, прочитав изысканный роман, перепугался. К счастью, Грабал согласился стать автором сценария и рассказать историю простым языком, сохранив сюжетные линии. 

Кино отличается от литературы. Читатель должен додумывать, зритель — смотреть и не быть чересчур проницательным. Я обязан снять такой фильм, на который пойдут, а это очень тяжело: работать для людей, не делая из них дураков. Хорошо бы видеть мир, где все друг друга любят. Но это было бы так скучно! 

У меня исполнились все мечты — кино, красивая жена, замечательные дети (жалко лишь, что уже не успею увидеть их взрослыми). Я наблюдал, как живут коллеги — женятся, разводятся по нескольку раз, и долго не желал брать на себя обязательств. В конце концов, это жестоко по отношению к детям, мир семейных людей чрезвычайно сложен. Если женился, изволь уважать человека. От брака меня спасали трусость и лень, к тому же я всегда любил девочек. Только когда стал старым и умным, встретил свое счастье — женился на красавице на сорок лет младше меня. 

Иржи и Никита

Менцель: Привет, Никита, а ты постарел, и тебя, как обычно, окружают красивые ученицы! 

Михалков: Я промолчу, так как учу их: главное в нашей работе — пауза...

Менцель: Вся моя жизнь — сплошная пауза. Когда мы познакомились, ты был молоденький.

Михалков: Это случилось в Тегеране. Помнишь, на фестивале я продал тебе икру? Причем очень дешево. 

Менцель: Чистая правда. И я не понимаю, почему сейчас ее у вас нет.

Михалков: Есть, но не у всех. Ребята, этот замечательный режиссер упрекает меня в женолюбии потому, что себя не помнит. А он был пострашнее Фауста Гёте. Менцель обладает огромным театральным опытом, замечательно работает с актерами и никогда не изменяет себе. Одним из первых Иржи мог уехать куда угодно, но возвращался домой. И теперь имеет право называться лицом своей национальной и потому — интернациональной, мировой культуры. 

Менцель: Никита, ты добрый, так хорошо обо мне говоришь. Хочется, чтобы все было правдой.

Михалков: Ты выступаешь бесплатно, зачем же мне врать?

Менцель: Я не говорил, что врешь, ты просто плохо меня знаешь.

Михалков: Должно быть, оно и к лучшему. Ты вечно пытался стушеваться и  всегда оказывался на виду. Что сейчас-то поделываешь? 

Менцель: Ни-че-го. Человек рождается и умирает лежачим, а все, что происходит между, — противоестественное положение. Сейчас я старый, женатый и завистливый человек. Завидую тебе — столько вокруг красавиц! 

А знаешь, почему мои женщины были такими умными? Они любили меня.

Михалков: Потому что жили с тобой недолго, в амбулаторных браках. Любовь не та вещь, которую можно объяснить. Но нужно — по крайней мере себе — давать отчет: за что ты кого-то не любишь? Никто не хочет признаться, что ненавидит кого-то из зависти. А она — основа всех зол. И Христа распяли из-за нее: уходи, нам и без тебя хорошо! Один православный владыка замечательно сказал: зависть — религия неталантливых людей. И еще добавил: это — скорбь по чужой радости, а скорбящих надо жалеть. Кстати, Иржи любят за то, что он генетически чужд этого порока.

Менцель: Никита, завидую твоим мудрым словам. А еще тому, какие актрисы снимались в твоих фильмах.

Михалков: Это другое чувство. Неудовлетворенная конкуренция. 

слушатели: В Ваших картинах присутствует масса смешных раскованных эротических сцен... Как удавалось добиться фривольности?  
Менцель: Это все равно что режиссировать пир. Один гость должен сесть здесь, а тут у него должна быть вилка или нож. Там — основное блюдо, а здесь ставится камера и снимает, как два человека едят. Ни ты, ни актеры не должны ее стесняться. А главное — не показывать все до конца. Натурализм уродлив, следует лишь дать импульс фантазиям зрителей. Один голливудский продюсер учил: ты не должен спать с актрисами, но обязан понимать, что за кино могло бы из этого получиться. Разумеется, я говорю о женщинах. Взаимная приязнь и доверие очень важны в нашей работе, и я горжусь тем, что актер для меня — прежде всего друг. Я уважаю эту профессию... Но при этом существуют люди, интересные сами по себе, и они тоже снимаются в моих фильмах. Очень часто актеры играют хорошо, делают все, что надо, но остаются неинтересны как люди. Не случайно зрители ходят на звезд, а не на режиссеров. В кино актер притягивает людей, когда он прежде всего личность. 

слушатели: Ваш любимый русский фильм... 
Менцель: «Сережа» Данелии и Таланкина, ранние картины Михалкова... Уже давно не хожу в кино, даже на чешские ленты. Если кто-то меня просит что-то посмотреть, смотрю диски на промотке, но вы не берите с меня пример. 

Я человек прошлого века, нас учили считать метраж, снимать понятное кино. 

слушатели: Что значил для Вас полученный в молодые годы «Оскар»?  
Менцель: Не так уж много, он хранится среди ботинок и лыж. Гораздо важнее было поехать в Америку, ведь я вырос в закрытой стране. Потом вернулся в Прагу, и русские газеты написали, что американские евреи дали «Оскар» чешскому соплеменнику. Статуэтку получила масса плохих фильмов, но еще больше хороших, которым ничего не досталось. Гораздо важнее, сколько живет кино — для меня это высшая награда. 

слушатели: Какая тема Вас больше всего волнует и тревожит сейчас? 
Менцель: Мы очень долго жили в мире, теперь боюсь того, что случится. Со всех сторон света исходят сигналы об опасности, и порой я смотрю на своих детей и думаю: что с ними будет... А у тебя такого ощущения нет? 

Михалков: Думаю об этом. Мне кажется, важно попытаться понять, почему так происходит. Главная причина — зависть. Она разделяет людей.

Менцель: К богатым? Это половина правды, не менее опасно равнодушие к бедным. 

Михалков: Когда я снимал «Родню», то как-то заехал пообедать в гостиничный ресторан. Там был один официант, ироничный днепропетровский еврей Гена. Я попросил солянку и сто грамм водки, он принес. Я пригласил присесть и спросил: 

— Воруешь? 
— Ворую.

— Не боишься? 
— Нет.

— Почему? 
— В нашем деле, Никита Сергеевич, главное, чтобы глаза не стали больше, чем рот.

слушатели: Расскажите типичный чешский анекдот о женщинах!

Менцель: Умирает Сара. Просит мужа: 

— Янкель, когда все кончится, похорони меня в Израиле. 
— Хорошо, милая. Упокою здесь, а если не понравится, увезу в Израиль. 

Михалков: Муж приходит домой, жена спрашивает: где был? «Доклад писал, вычитывал, потом диспутировали...» Ложатся спать, вдруг муж слышит — пришла эсэмэска. Хватает телефон, бежит в ванную, читает: «Все было прекрасно, неужели мы сможем повторить это завтра?» Отвечает: «Конечно», возвращается в спальню. Жена интересуется, что такое? Говорит — свет в ванной потушил. «Это понятно. А на фига ты взял мой телефон?» 

Менцель: Маленький мальчик просыпается, идет пописать и видит: мама стоит возле зеркала, бормочет: «Господи, Боже мой! Дай мне хоть кого-нибудь, не могу жить без мужика!» На другой день в кухне нарисовывается дядя, мама говорит: познакомься с Франтишеком, теперь он будет жить с нами. На следующую ночь мальчик отправляется в ванную, встает перед зеркалом: «Боже, подари мне велосипед!»