Дарья ЕФРЕМОВА

28.04.2016

На российских экранах — фильм Рене Фере, известного французского кинорежиссера, лауреата премии Жана Виго. Картина якобы охватывает пять лет из биографии Антона Павловича Чехова — с 1885-го по 1890-й. На деле хронология полностью переврана, и кажется, будто вся жизнь классика уложилась в этот краткий период.

Прокатывает «Чехова» компания «Кинологистика» тиражом в 60 копий. Очевидно, дистрибьюторы рассчитывают на фестивальную репутацию режиссера и аудиторию, не равнодушную к жизням замечательных людей. В одноименной книжной серии последние действительно идут у нас нарасхват (достаточно упомянуть прилепинскую биографию Леонида Леонова и данилкинскую Юрия Гагарина), но лишь редкие птицы долетают до больших экранов. В 2013-м немногим более двадцати тысяч зрителей оценили фреску Александра Митты «Шагал — Малевич». Поколенческий портрет художников-конструктивистов дал в прошлом году Алексей Федорченко: «Ангелы революции» покорили критиков, но просочились на экраны всего в десяти экземплярах.

Писатели или композиторы требуют еще более тонкого подхода. В большинстве случаев замахнувшиеся на вильямов наших шекспиров киношники бездумно и топорно выводят литераторов «типичными представителями» их же произведений. Именно таким путем пошел пару лет назад Михаил Угаров со своими «Братьями Ч», где вместо портрета талантливых братьев Чеховых нарисовалось слепое пятно в сиреневых сумерках. На фильм, стоивший более миллиона долларов, удалось заманить лишь тысячу человек. Однако свято место пусто не бывает. Как признавался сам автор французской биографии Чехова, он не стремился ни к достоверности, ни к «русскости». Его опус — чисто авторское прочтение, имеющее к реальности очень приблизительное отношение. 

Темный, как на полотнах караваджистов, дом. В свете керосиновой лампы мелькают лица — десяток молодых мужчин, у всех смеющиеся глаза, крахмальные воротнички, некоторые — при бородах и пенсне, строгая рыжеволосая девушка, желчный старик с молитвословом, аккуратная пожилая дама в чепце. Обрывки разговоров, отдающиеся эхом голоса, переливы смеха, цокот каблучков по гулким половицам, звон бокалов — компания что-то отмечает. «Мы ищем писателя Антошу Чехонте», — два солидного вида господина не без брезгливости озираются по сторонам. 

Мужчины, прямо как в театре, надевают маски. «Эти африканцы — пять братьев, и вы должны догадаться, кто из них Антоша», — светским тоном начинает девушка (сестра Антона Павловича, Мария). «Вы?» — поддерживает игру один из гостей. «Нет, я самый старший, умный и надежный». — «Тогда Вы?» — «Я тоже пишу, но выходит вычурно и помпезно. Антоша заставляет нас сходить с ума от зависти, он гений с золотым пером». Розыгрыш начинает казаться глупым, когда молодые люди догадываются, что перед ними критик Дмитрий Григорович и издатель Алексей Суворин. Они пожаловали к фельетонисту «Стрекозы», уговаривая его прекратить «тратить талант на мелочишки» и принять серьезный контракт (в действительности Григорович, да еще и на пару с Сувориным, по домам не ездил, а ограничивался почтой). «Для меня писать — все равно что уплетать блины», — отшучивается еще безвестный Чехов (Николя Жиро). Он молод, хотя и с отчетливой проседью, подчеркнуто интеллигентен, насмешлив. В ироничной манере сквозит надлом. «Пятнадцать копеек за строчку, две тысячи за роман», — устанавливает цену Суворин. 

С этого момента перед Антошей Чехонте открываются все двери. Люди и события проносятся по экрану без оглядки на хронологию и реальную биографию Антона Павловича. Тут и сотрудничество со Станиславским и Немировичем-Данченко (хотя все знают, что Художественный театр открылся лишь в 1898 году), и знакомство с Толстым, состоявшееся только в 1895 году, и приобретение «Мелихово» (1892).

Буффонада изо всех сил пытается притворяться «сурьезом». То Чехов сжигает в камине рукописи (сестра Маша их вытаскивает), то намеревается стреляться — с этой целью наряжается в комиссарскую кожанку, кепку и шарф и встает на стол — семья, не исключая папу с мамой и друзей, сочувственно охает, столпившись вокруг. Но тут заходит Лика Мизинова в венецианской маске с клювом, и револьвер с грохотом падает на паркет. 

Визит в Ясную Поляну — это вообще почище хармсовского анекдота. Одетый в крестьянскую рубаху Толстой катает детей на какой-то тележке, завидев гостя, прогоняет девочек: «Они меня изматывают». Еще более экстравагантно отсылает прислугу: «Ступай отсюда, Эмма, ты слишком красивая. Пусть подаст Марта». Достает увесистый том. «Это мой дневник, всегда ношу его с собой, иначе прочитает Соня. Когда я буду умирать, ее не будет в этом доме. Я уже составил завещание». 

Самым абсурдным выглядит, пожалуй, роман с Ликой (Дженна Тиам). Красавица заявляется к писателю вскоре после Григоровича с Сувориным. «Я Лика. Я очень люблю литературу, вот и пришла к вам», — объявляет она Маше в передней. «Влюбилась в Вас еще до нашей встречи», — это уже Чехову. «Любовь меня не интересует», — парирует он. «А я приду, чтобы видеть Вас вновь». — «Я Вам запрещаю». Следующая попытка Лике явно удается: «Идем, я хочу тебя. Если тебе нравятся распутные женщины, ты не будешь разочарован». 

Не чуждый социального пафоса Фере добавляет сюжету еще и трудно переносимой дидактики. «Еще час назад я бы мог ее спасти!», «Я врач, господа», — сокрушается французский Чехов. Хотя известно, что настоящий Антон Павлович тяготился медициной. Широко растиражированы его признания Суворину: «Ах, как мне надоели больные! Соседнего помещика трахнул нервный удар, и меня таскают к нему на паршивой бричке-трясучке. Больше всего надоели бабы с младенцами и порошки, которые скучно развешивать». 

Жизнь Чехова будто бы наигрывается плохими актерами в плохой пьесе. За это уже очень знаменитый драматург выговаривает исполнительнице роли Нины Заречной (и опять-таки неважно, что в реальности «Чайка» была написана спустя шесть лет после обозначенных в картине событий), произносящей на надрыве монолог «Помните, вы подстрелили чайку». «Из-за того, что ваша героиня несчастна, Вы делаете ее плаксивой. Но несчастные люди могут напевать и насвистывать, вот о чем моя пьеса. <...> Покажите страдание таким, как оно есть, без жестов и прикрас. Будьте проще, не бойтесь скуки, ведь моим героям скучно, они осознают, как мало значат в жизни. Не тревожьтесь об эстетике». Вдруг внезапный выстрел — прямо в лицо публике. Люди испуганно охают. И вот уже Чехов сидит на террасе в «Мелихово»: пьет шампанское, неумело закуривает сигару — он знает, что смертельно болен, а значит, можно расслабиться. «Антон, мне не понравилась ваша пьеса, — читает вслух письмо. — Она не хороша. Я не люблю Шекспира, но это еще хуже. Ваш друг Лев Толстой».

Фильм Рене Фере созвучен развесистой клюкве 2009 года, рассказывающей о духовных метаниях Льва Толстого. Кажется, постановщик «Последнего воскресения» Майкл Хоф­фман также не открывал классика, а просто экранизировал роман Джея Парини, написанный по воспоминаниям домочадцев и друзей Толстого. Печально, но факт: если мы сами не сможем представить «наше все» в выгодном свете, его нам доставят из европейского секонд-хенда в жалком, кое-как перешитом и застиранном виде.