Марина ИВАНОВА

11.02.2016

В Государственной думе стартовал цикл лекций, посвященных Году российского кино. Первым докладчиком стал Никита Михалков. Подобного ажиотажа зал на Охотном Ряду не видел давно, мест не хватило, публика (в основном студенческая молодежь) стояла вдоль стен и сидела на ступенях. 

«Я не умею читать лекции», — сразу предупредил председатель Союза кинематографистов. Чуть позже признался: его выступление — это «крик души, исповедь».

Сначала речь пошла про Год российского кино. «Конечно, сейчас не лучшее время для его проведения, — сказал Никита Сергеевич. — С другой стороны, невероятные очереди на Серова и тот факт, что раскупили абонементы в филармонию на 90 миллионов рублей, — очень важный знак. Значит, существует некая духовная сила, что приводит человека на мороз и заставляет провести там несколько часов в надежде увидеть картины великого художника».

Говоря о проблемах отрасли, Михалков отметил, что российский кинематограф освобожден от возвратных денег. «Всего лишь на один год, но это важно», — заявил он. Еще один принципиальный момент — решение Минкульта построить 400 кинотеатров в малых городах. 

«Невозможно себе представить, но почти 50 процентов наших граждан не имеют возможности смотреть фильмы в кинотеатрах. А ведь кинематограф без большого экрана теряет силу, а также возможность привлекать зрителя к этому виду искусства», — уверен Михалков.

Главной проблемой российского кино Никита Сергеевич назвал падение уровня режиссуры. «Сегодня возник феномен: знают, как снимать, но не ведают — что. Я не против трактовок. Но, например, ставят Чехова, где три сестры лесбиянки, а Тузенбах — гомосексуалист, и все говорят: «Как смело!» Но, братцы, это ведь жулье! Вы возьмите пьесы Антона Павловича и поставьте, как он написал. Может, у вас что получится. Вот Куросава снял «Идиота». Получилась японская версия. Но то был Достоевский в прочтении Куросавы — великой личности. Режиссура — это точка зрения, знание жизни, своя позиция и умение ее отстаивать». При этом Михалков отметил русскую актерскую школу, которая, по его мнению, остается лучшей в мире. «Но артист, живущий в традиции Станиславского, Вахтангова, сегодня брошен режиссером. Постановщик порой не в состоянии ему помочь, он не знает, как это сделать. Тебя учили играть — вот сам и думай», — подытожил Михалков.

Продолжая тему трактовки классики, режиссер отметил: «Экранизировать надо не фабулу произведения, а писателя. Нужно читать не чеховскую «Пьесу без названия», а записные книжки драматурга, его письма,  биографию: с кем дружил, с кем — нет. Из этого и вырастает то, что впоследствии вкладываешь в конкретных персонажей — в Платонова, в Софью. Получается принципиально другой подход. Он требует, чтобы страницы шелестели, а не мышка кликала, чтобы перо скрипело, а не клавиатура стучала. Вы можете все книги закачать в айпад — кликнул, читаешь. Очень удобно. Но где запах книги? Пометки на полях? Представьте, если бы айфон появился триста лет назад. Мы имели бы переписку Толстого? И вообще — существовал бы эпистолярный жанр как таковой? Я не к тому, чтобы в лапти и на лошадей. Но к тому, чтобы получать удовольствие от книги».

«Сегодня самое дорогое — это время, — продолжил режиссер рассуждения о кризисе современного сознания. — Но возьмите картину «Над вечным покоем» Левитана. Сможете понять ее, если не потратите время? Ведь там нет сюжета, только ощущения. Или «Преступление и наказание» — пересказать фабулу можно одной фразой: студент, решивший, что ему надо окончить обучение, шлепнул процентщицу... Но Достоевский пятьсот страниц посвящает тому, что происходит с человеком, который лишил жизни никчемную старушку. Сейчас на экране убивают тысячами и никого не жалко. Мы потеряли уважение и к жизни, и к смерти. Утратили ощущение опасности. Нас приучили к тому, что это очень просто — убить или умереть».

В дополнение председатель СК посетовал на низкий уровень культуры — не только тех, кто снимает фильмы, но и тех, кто смотрит. «Обратите внимание: мы ничего не знаем о мировом кинематографе. Кто из вас недавно видел швейцарскую картину, хоть какую-нибудь? — обратился режиссер к молчащему залу. — Никто. И посмотреть негде. У нас нет мирового кино на экране. Есть наше, американское. И все. А ведь кинематограф огромен. Я три дня назад видел потрясающую картину про пророка Мухаммеда. Ее снял великий иранский режиссер Маджид Маджиди. Это фильм, кардинально меняющий представление об исламе. Сделан гениально, с такой любовью и поэзией. Причем вы ни разу не видите лица пророка — его запрещено показывать. Но все снято легко и ненавязчиво. Я подумал: «Господи, хоть бы вышла подобная картина о ком-нибудь нашем. О Дмитрии Донском, Александре Невском. О том, что нам дорого и понятно».

Закончил лекцию режиссер шуткой: «В юности я очень любил выступать. Помню, в одном сельском клубе говорил-говорил, а люди в зале стали постепенно склонять головы на плечо соседей. И только в первом ряду сидел мальчик в телогрейке. Смотрел на меня во все глаза, слушал с изумлением. В конце я рассказывал только ему — больше некому было. Спрашиваю: «Вопросы есть?» Он потянул руку, сполз со стула, потому что ноги не доставали до полу, и сказал: «Дяденька, кино скоро будет?».