Дарья ЕФРЕМОВА

26.02.2015

Весной в издательстве «АСТ» выйдет «Ненастье» Алексея Иванова. Роман о лихих девяностых, войне, любви и отчаянии от автора «Ёбурга», «Сердца пармы» и пропившего глобус географа — одна из самых ожидаемых новинок года.

Как и предыдущие вещи Иванова, этот роман не вписывается в прокрустово ложе жанра. Глубокопсихологическое и даже философское произведение начинается как крутой экшн: простой водитель, бывший «афганец» Герман Неволин грабит спецфургон, перевозящий месячный доход самого большого в городе мегамолла — выручку одного из местных дельцов. Так в миллионном, но захолустном Батуеве завершается история всесильного Союза ветеранов Афганистана — то ли бизнес-альянса, то ли криминальной группировки, в девяностые, когда он создавался и набирал силу, одно от другого было не отличить. Впрочем, ожидающий детективной развязки читатель довольно скоро понимает, что помещен в пространство экзистенциального текста, где на сходках «бойцов» встречаются настоящие донкихоты. А в  задрипанной парикмахерской работает Вечная Невеста, агнец божий, в просторечии — «овца». А заброшенный дачный домик в поселке Ненастье превращается не то в чистилище, не то в ад... «Культура» задала вопросы писателю. 

культура: Хотя в романе три времени (есть еще восьмидесятые и нулевые), основное действие разворачивается в девяностых. Настоящее мужское братство, пусть даже криминальное, крепкие парни вроде Сереги и Германа, веселые пиры с сосисками и «Амаретто». Складывается впечатление, что Вы романтизируете лихие годы? Они представляются более искренними, яркими, чем нулевые? 
Иванов: Романтизация девяностых в моем случае подобна шутке про старика, который говорит, что раньше было лучше: он был молод, его девушки любили. Вот и мои герои в девяностые молоды — это порождает ощущение надежды, какого-то света. Но пресловутое мужское братство, хоть армейское, хоть криминальное, показано без прикрас. И многие герои переступают через него на раз-два. Конечно, девяностые были ярче, чем нулевые. Но ярче — не значит лучше, легче, честнее. Хотя дело не в этом. Для тех, кто придумывает сюжеты, то есть для писателей или сценаристов, девяностые всегда предпочтительнее, потому что дают больше драматургических возможностей. Драться интереснее. А еще девяностые — начало того формата, в котором мы живем сейчас. Нынешняя Россия родом из них. Уже есть дистанция, с которой интересно посмотреть на свои истоки.

культура: И все-таки «обнулить» девяностые в Вашей книге удалось только циникам, а благородные разбойники погибли либо оказались за решеткой. Произошел естественный отбор, где выжил не сильнейший, а хитрейший?
Иванов: «Обнуление девяностых» означает, что не надо платить за грехи тех лет. Но и действовать так, как в те годы, больше нельзя. Этот принцип не только для победителей. Может быть, таково единственное решение для человека, который боролся, а не сидел сложа руки. Нужно отпустить время. А побеждают всегда хитрейшие, ничего тут удивительного. Люди как биологический вид доминируют на планете не потому, что человек сильнее слона и живучее медведя. Он хитрее обезьяны.

культура: Один из центральных персонажей, бывший командир «афганцев», глава криминальной группировки Серега Лихолетов — русский Робин Гуд? Вроде бы притягательный, харизматичный образ, но ведь он не солдат в бой ведет, а гангстеров — на «зачистку» рынка.
Иванов: Серега вовсе не благородный разбойник. Экстремист, эгоцентрик, циник. Он, конечно, герой — в том смысле, что способен на подвиг, храбрый. При этом Лихолетов не обременен любовью к людям, но желает быть лучшим, самым главным. Он щедрый, однако делами во имя общего блага тешит собственное самолюбие. Альтруист, так сказать, буржуазного склада. Не идеалист и не романтик. Он говорит: «Я работаю за деньги, но если меня убьют, то убьют за идею». Это тип личности из девяностых, сейчас такие люди не востребованы. 

культура: У подобного героя должен быть прототип.
Иванов: Прототип есть у всей истории: это судьба могущественного Союза ветеранов Афганистана в Екатеринбурге. Все делали они, екатеринбургские «афганцы»: самовольно заселялись в новостройки и держали оборону, перекрывали железную дорогу, открывали рынок и биржу, воевали с криминальными группировками. Их лидеров убивали друг за другом, да они и сами были не пай-мальчиками. Эпопею про реальных «афганцев» я описал в документальной книге «Ёбург». Разумеется, я не пересказывал их сюжеты «один в один», фабула моего романа довольно далеко отошла от «первоисточника», но нерв — тот же самый. 

культура: А кажется, что нерв — тема войны. Даже не Афганистана и не криминальных разборок, а какой-то метафизической непрекращающейся схватки. Вот и Ваши герои говорят «дембеля не бывает»...
Иванов: Война противоестественна человеку. Мой герой, Герман, когда его окружили в дачном домике, на грани гибели понимает: те, кого он любит, в этот миг стали ему втрое дороже, а те, кого он ненавидит, сейчас ему безразличны, значит, люди не созданы для войны. И Серега, и Герман ищут, как преодолеть войну. Ищут, по какой причине один человек может доверять другому в мире, где торжествуют только хищники. А война, которая идет всегда, — конечно, не Афган и не криминальные разборки девяностых, и даже не схватка за деньги в поселке Ненастье. Это состояние общества, которое растлил миф об успехе, общества, которое ничем не объединено, атомизировано и лишено пассионариев, способных консолидировать его во имя единой цели.

культура: Ограбление спецфургона, с которого начинается роман, тщательно спланированное, профессиональное, диктуется детской верой в чудо. Герман мечтает спасти любимую женщину от жизненных невзгод — увезти из захолустного Батуева, от грубости, хамства, насмешек в сказочную Индию. Он — чудак, романтик, солдат. Современный Дон Кихот? 
Иванов: Герман — солдат, он понимает себя солдатом и не претендует на роль командира. Ему комфортно быть исполнителем, когда он знает, ради чего воюет и кто его ведет. Так у него было в девяностые. А в нулевые все поменялось: «армия разгромлена, командир убит, оружия нет». Но Герман не снял с себя обязанность защищать дорогого ему человека, потому что он — «печальник», то есть тот, кто умеет сострадать, кто «долготерпит, милосердствует, не превозносится, не ищет своего, не помнит зла, всему верит, все переносит». Он защищает Танюшу — в меру своих сил и понимания и никогда не сдастся, даже если силы трагически не равны.

культура: Таня — вот уж поистине удивительный персонаж. Ненужная родителям (ее произвели на свет, чтобы получить квартиру), изгой в школе и училище, она считает себя «пустяком». В 15 лет девушка сбегает из дома и соглашается стать сожительницей криминального босса Сереги. По идее, должна бы зазнаться и всем отомстить. Денег «срубить», а после ареста пахана открыть бизнес. А Танюша ничего не берет и никому не перечит, размышляет о бессмертии души, разговаривает с цветами и работает в парикмахерской, где ее обзывают овцой. Она блаженная? Святая? 
Иванов: Танюша Куделина — «овца», в смысле «агнец», то есть и кроткая, и жертва — жертва эпохи, жертва девяностых. Она Вечная Невеста, ее девичество непреходяще, оно никогда не станет женственностью и поэтому бессмертно. Драматургическая необходимость такого образа в романе обусловлена необходимостью евангельского присутствия. Для его обозначения человек в быту обычно пользуется словом «совесть». Помните, как в «Солярисе»? Космонавтам являлись люди, погубленные ими на Земле, — их овеществленная совесть. Вот и Танюша становится для Германа вечным напоминанием, что надо жить не для себя, иначе ты просто дрянь.

культура: Другие женские типажи в романе — далеко не агнцы. Марина, первая жена Германа, — кибелическая женщина. Агрессивно-сексуальная, напористая, рассуждающая довольно примитивно. Она все время упрекает мужа, манипулирует им. Не многим лучше Танюшина мать Галина, сестра Ирка, хозяйка парикмахерского салона Анжела. Все бабы — стервы? 
Иванов: Вы как-то уж слишком демонизируете хабалок. Да, они черствые, горластые, недалекие, но не инфернальные гиены. Мне представляется, вопрос тут совсем не в том, что «все бабы сте…». Герои этого романа — вполне конкретная социальная страта. Почему-то она довольно редко становится предметом художественного осмысления, хотя основная: те, кого аристократы называли «простонародьем». Демос. Плебс. «Пипл», который «хавает». Основной «электорат». Жлобы говорят — «быдло». Не люмпены и маргиналы, но и не мещане-обыватели, актуальный формат которых — офисный планктон. Это люди без образования и без особых амбиций: водители трамваев, установщики кондиционеров, охранники, продавцы, автослесари. Такие — база. Их большинство. Они не читают романов, но становятся солдатами на войнах, и на них опираются все реформы. Я не склонен «по-интеллигентски» провозглашать их носителями некой миссии, нет у них никакой миссии. Это — субстрат нации. К такой категории принадлежали бы, например, Григорий Мелехов и Аксинья, если бы жили в миллионом провинциальном городе. Гришка, предположим, был бы полицейским, а Аксинья — завскладом. И Аксинья могла бы показаться хабалкой не хуже моих героинь. Она, кстати, тоже перешагнула через Наталью и не испытала никаких сомнений. Так что оценивать героинь моего романа следует по культуре, а не по морали. Такова бытовая этика, а сами они вовсе не злые. Почему взял именно таких людей? Парадоксально, но девяностые — как раз эпоха «быдлячества». Не криминальных ценностей, тем более, не буржуазных, а именно «быдляческих». Жизнь строилась не по законам рынка и не по законам тюрьмы, а по законам уличной шпаны. В нулевые стилистика истории сменилась. Временем заправляли нувориши и гламур. На место группировок пришли тусовки. 

культура: Евангельский мотив — это ли не выход из ненастья? Заброшенный дачный домик в одноименной деревне — это ведь убежище и ловушка...  
Иванов: Совесть — экзистенциальная ловушка. В формате традиционного гуманизма из нее нет выхода, во всяком случае, для русской души. Как облегчить страдание любимого человека, если ничего не можешь сделать, но совесть не позволяет смириться? Выход существует только для религиозного сознания, но мои герои неверующие. Вот их и колотит мордой об эпоху.

Но совесть — не единственная ловушка. Есть и другие. Люди попадают в эти ловушки незаметно, бьются в них и погибают — точнее, сами себя гонят на погибель. В романе такие ловушки, «ненастья», вполне конкретны. В Афганистане — это каменный развал у моста, где сидят четыре солдатика, оставшиеся в тылу у моджахедов. В городе Батуеве, где происходит действие романа, в девяностые, — это два высотных дома, захваченные Союзом ветеранов Афганистана. А в нулевые это дачный поселок Ненастье, откуда герой не может убежать, потому что спрятал там огромные деньги. Обо всех таких невозможностях Герман разговаривал с дауншифтерами в Индии. Он думал, что Индия — рай, куда можно отступить из «ненастья». Но на Земле, увы, нет такого места, где перестаешь испытывать боль. Зато есть дела, которые позволяют жить в мире со своей болью.