После нескольких лет молчания вышла книга признанного мастера слова, прозаика, лауреата премии «Русский Букер» Александра Иличевского «Чертеж Ньютона» — философический роман-травелог, в котором герой, путешествуя между верхними и нижними мирами, ищет в Иерусалиме отца — известного поэта, бродягу, кумира творческих тусовок и знатока истории Святой Земли. О метафизике и законах физики, потерянном поколении сегодняшних сорокалетних и относительности видимого мы поговорили с писателем.

— Вас считают автором философического склада, но должна ли литература задаваться не этическими, а именно философскими вопросами — о бытии, мире идей, человеке во времени и пространстве, или эту область лучше оставить философам?

— Литература, прежде всего, — инструмент исследования — Вселенной, действительности, человека. Философия в ней неизбежна в том смысле, что, если даже она не проговорена, все равно филология мало чем отличается от философических штудий. Литература — это та же теория в науке: в романе есть шанс построить некую модель Вселенной, на основе которой можно сделать некоторые выводы о мироздании, человеке, обществе, может быть, что-то открыть, предвосхитить. Мне очень нравится текстоцентричная модель Вселенной — нет ничего более продуктивного, чем порождение текста текстом: именно так развивалась цивилизация, и именно так она преуспела.

— Насколько эта традиция представлена в русской и зарубежной литературе? Чьим преемником себя ощущаете?

— Если говорить о какой-то наследственности, то когда-то на меня очень большое впечатление произвела проза Роберта Музиля, в которой развивалось не столько философствование, сколько умение текста мыслить.

— Главный герой романа «Чертеж Ньютона» — физик, занимающийся проблемой темной материи. Что это такое — метафора сознания или, скорее, подсознания, ткань бытия, хтоническая природа вещей?

— Темная материя — это именно метафора сознания. Мы существа априори виртуальные. Материя в нас вторична в том смысле, что она, конечно, может деформировать структуру, но структура экзистенциальна сама по себе. Сознание — это структура, которая может быть исполнена в каком угодно материальном воплощении. Так что непонятно, как виртуальная сущность может быть уничтожена вместе с материей. У Мопассана есть гениальный рассказ «Мисс Гариетт» — там не столько о пантеизме, сколько о любви, но и о том, как человеческое существо способно переселиться в краски холста природы. «Чертеж Ньютона» отсылает к проблеме Храма, к тому, что и сознание, и текст — это Храм, мироздание само по себе. Такая метафора. В самом деле, Вселенная сочинена белками, элементарными частицами, нашим сознанием, и эта сочиненность развивается, в том числе и технологическим преображением мира.

— Пишут, что вы верите в торжество науки, а в романе «Математик» обращаетесь к идеям трансгуманизма, всеобщего воскрешения умерших, местами приближаясь к футурологическому прогнозу Николая Федорова о грядущем торжестве прогресса над природой и даже смертью. Это имеет под собой почву или вас «посчитали»?

— В том-то и дело, что торжество науки не способно к осуществлению без чего-то еще. Это тоже идея романа «Чертеж Ньютона». Сама по себе наука немыслима без, например, метафизики. Из темной материи «сознания» должно появиться что-то новое, должен быть дан новый ответ Вселенной. Умершие в «Математике» подлежат воскрешению потому, что не умирали — именно в том смысле, что сознание — это структура и отпечаток на других структурах, сплетение с ними. Все человеку на пользу, если горизонт достаточно широк для обозрения его существования.

— Расскажите, как совмещаете ипостаси физика и лирика? Работа врачом-рентгенологом в иерусалимской больнице оставляет время для творчества?

— Времени почти нет, и мне приходится приноравливаться к режиму работы в госпитале. Для меня это письмо урывками: я привык писать в любой удобный момент. Был затяжной свободный период: два месяца редактировал на балконе «Чертеж Ньютона». От книги осталось огромное число черновиков, которые не будут опубликованы. Несмотря на то, что они изобилуют сюжетными ходами, от них пришлось отказаться.

— Почему?

— Многие писатели так устроены, что думают уже на вордовской странице. Рука и мышление у меня связаны довольно крепко.

— А вообще продолжили бы писать, если бы не было признания? Могли бы работать «в стол»?

— Это обширный вопрос, на который, увы, есть только не слишком пространный ответ. Признание — это хорошо. Сослагательное наклонение в жизни — плохо. Я почему-то верю в то, что достойные тексты не канут. Непризнанность станет признанием, если она, конечно, того достойна.

— В романе «Матисс» вы поставили своеобразный диагноз поколению: выпускник престижного Физтеха, перед которым могли бы открыться блестящие перспективы, постепенно теряет все и уходит скитаться в компании бомжей. В чем трагедия поколения нынешних сорокалетних и актуальна ли эта повестка сейчас?

— Я не слишком знаком с современной молодежью. Больше отвечаю за свое поколение, а оно — в смысле «Матисса» — действительно трагическое. Многое сделано нашим поколением, но также и многое кануло бесследно. Наука в стране исчезла, уверен, по политическим мотивам, поскольку наука — носитель свободолюбия. Многие люди, окончившие Физтех, признавались мне в близости своей судьбы к судьбе героя романа. Да и сам я от него не слишком далек. Бездомность — это то, что преследует меня всю жизнь.

— Вы живете на Святой Земле. Что значит для вас этот город?

— Иерусалим очень богатый и сложный. На него можно смотреть с нескольких ракурсов: это собрание камней, раскаленных добела смыслами. В моем видении — он полупрозрачный. Существует понятие горнего и земного Иерусалима. Считаю, что эти понятия не должны находиться друг от друга далеко, горний приподнимается пламенем над земным. А больше тут скорби или радости, не знаю. Тут все вместе. Мы ходим по руинам и видим стремительно надстраивающийся современный город.

— Чем представлена русская литература в Израиле?

— Здесь огромное количество людей, говорящих и пишущих на русском. Следят за новинками, обсуждают, в Тель-Авиве и в Иерусалиме собираются в книжных магазинах «Бабель», издается русскоязычный журнал «Артикль». Здесь народ скрипит пером. Остается только радоваться.

— Вы работали врачом во время эпидемии. Насколько сложным был этот опыт, сделали ли из этого какие-то выводы?

— Я отношусь к этой пандемии, как Шаламов к ГУЛАГу: ничего хорошего нет, никаких выводов человечество из нее не сделает, и скорее бы все это закончилось. Нужно поскорее изобрести вакцину и вернуться к прежнему образу жизни. В Израиле был очень жесткий карантин во время первой волны. Сознательность населения была выше всяческих похвал. Но экономика пошатнулась, это очевидно. Во время второй волны, которая сейчас нарастает, такой жесткий карантин, как был, почти невозможен. Сейчас все очень серьезно — протесты населения, вероятно, столкнутся с жесткими решениями правительства по карантину, поскольку число заболевших неуклонно растет. 

  Фото: www.aonb.ru