Алексей КОЛЕНСКИЙ

15.05.2020

На книжной полке питерского издателя Вадима Левенталя пополнение — авторский сборник портретов «Об Солженицына». Галерея импрессионистской фрески критика Алексея Колобродова впечатляет парадоксальными сближениями — в ней нашлось место Астафьеву и Окуджаве, Галичу и Высоцкому, Солженицыну и Поклонской, Довлатову и Пугачевой, Набокову и Суслову.

— Решение издать статьи последних лет отдельным томом — как вы к нему пришли?

— Меня в жизни интересуют три вещи — литература, политика и история, их пересечения и механизмы взаимодействия, конкретнее — литературный язык, властная речь и гул эпох. Тут перекликаются тексты, писавшиеся по разным поводам, к разным датам и контрапунктам.

— На их пересечениях рождается необычный жанр. «Об Солженицына» — не критика и не совсем эссеистика, а, скорее, портретная публицистика?

— Я работаю интуитивно и всегда затрудняюсь с жанрами. В 2015-м издал первый литературный портрет «Захар», в позапрошлом году — книгу «Вежливый герой», концептуально заряженный набор мозаичных эссе, посвященных Владимиру Путину, Михаилу Ходорковскому, Никите Михалкову, Эдуарду Лимонову и Захару Прилепину.

— Интегральной фигурой новой композиции стал самый сложносочиненный литературный персонаж. Внезапно выяснилось, что этот благороднейший старик со лбом Достоевского, бородой Толстого и кителем Керенского к тому же еще и поэт! Когда мы сможем прикоснуться к стихотворному наследию Александра Исаевича?

— Отчасти мы уже знакомы с ним по изданным пьесам — скажем, «Пир победителей» написан рифмованным стихом. Насладимся ли в полном объеме стихами и поэмами — большой вопрос. Твардовский, по крайней мере, просил автора никому не показывать эти сочинения. 

— В вашем тексте Солженицын представляется прямой инкарнацией капитана Лебядкина — выкройкой из его прокламации «Светлая личность», распространяемой на благотворительном балу в «Бесах» Достоевского …

— Передо мной стояла более скромная задача — рассказать о яркой антисолженицыане Валерия Есипова «Книга, обманувшая мир. Об «Архипелаге ГУЛАГ» начистоту» и отследить след Александра Исаевича в произведениях современников. Еще я отметил стилистическую его раздробленность. Как прозаик Солженицын терпеть не мог авангардистские загибы двадцатых годов, но один несомненный шедевр — «Один день Ивана Денисовича» — сочинил именно в духе русской постреволюционной прозы: сказовая манера, ритм, экономия средств при сильнейшей выразительности. А затем увлекся самосочинительством и, обратившись к эпической форме, решил пересочинить все на свете, включая русский язык. Дурную шутку сыграл пафос — Солженицын захотел создать образ будущего архаичными средствами литературы, а в итоге, как точно заметил Лимонов, дожил до краха собственной идеологии. 

— Представлявшей собой смесь славянофильства с феврализмом.

— Но когда стало ясно, что в большую политику этот френч не зайдет, его место занял мундир красивой прокурорши. В некотором смысле пассионарная монархистка Наталья Поклонская воплощает политический идеал Солженицына.

— В чем секрет ее популярности?

— В своеобразном комплексе эмигранта, она свободно сформировалась в русском мире, но вне зарегламентированной, бюрократической России с ее неписаными «правилами игры»; этим же объясняется творческий успех нашего отлакированного Парижем «Рахметова» — Эдуарда Лимонова.

— А с каким литературным героем ассоциируется Путин?

— С пестрой портретной галереей. В начале нам встречаются симпатичные чекисты из романов Юлии Латыниной, Андрея Мальгина, Юлия Дубова — патентованных либералов… Затем веселые мутанты Пелевина и Сорокина, отдельно — прохановский «Господин Гексоген», где Путин — меняющееся зеркало авторского отношения к прототипу, в промежуточном финале — прилепинский Император из романа-фантасмагории «Некоторые не попадут в ад». Здесь тот случай, когда художественная проза много точнее биографической: портреты в жанре нон-фикшн чаще скрывают, чем обнажают сущность образа, поэтому стоит внимательнее присматриваться не к потугам на документализм, а к писательским наитиям. Однако, очевидно, подробный ответ на вопрос «ху из мистер Путин» литература даст еще не скоро. 

— Эссе о Высоцком имеет подзаголовок «Версия дожития», одинаково актуальный для всей галереи. Вашей сверхзадачей было изучение бытования писателя вне авторского контекста как персонажа настоящего времени?

— Это отчасти так. Я, как и большинство сограждан, вижу мир сквозь призму трагедии СССР, представляя минувшее царством цветущей сложности. Советские персонажи не сводимы к общему знаменателю, и это по-настоящему прекрасно — каждый решал сугубо индивидуальные, сомасштабные собственной личности творческие задачи. Удивительно, как такие парадоксальные и страшно далекие друг от друга персонажи могли жить в одно время.

— В этом смысле тон задает первый текст об Астафьеве и Окуджаве — современниках, фронтовиках и антисоветчиках.

— Это еще полбеды, в финале жизни они потеряли сами себя в одинаковых обстоятельствах. Они были знакомы, но содержательное общение между ними оказалось невозможным, а история назначила их назваными братьями.

— Самая загадочная раздвоенность проявилась во Владимире Богомолове — авторе шедевра «В августе 44-го» и едва ли не графоманских мемуарах «Жизнь моя, иль ты приснилась мне»…

— Немногие способны осилить этот том, но я его внимательно прочитал — чрезвычайно затянутая и амбивалентная вещь с массой ярких кусков, она ждет грамотной редактуры и переиздания в отжатом виде.

— Как ни странно, самой противоречивой фигурой для наших современников стал цельный Высоцкий.

— Приятель юности Высоцкого, Игорь Кохановский, назвал Дмитрия Быкова бесспорной для него инкарнацией Владимира Семеновича, Захар Прилепин полагает, что Высоцкий, как ни грустно, «ушел бы с либералами», Иван Охлобыстин видит его в окопах Донбасса… Везде есть свой клочок и флажок правды. Для меня важно, что Владимир Семенович не посвятил ни единой строчки Гражданской войне, он сознательно не желал воспевать братоубийство. Одной из ключевых его тем стало боевое братство, в его напоминающую Валгаллу райскую обитель возносятся герои, положившие жизнь за други своя. Он мучительно перерастал, вырывался за повестку отпущенных и стране, и себе сроков и в этом уподоблялся большим и настоящим русским художникам. Пушкин создал современный русский язык, Маяковский — язык революции, Высоцкий подсознательно старался дать язык новой России, в которой мы сегодня живем. Как сказал фантаст Михаил Успенский, беда советской власти в том, что она слишком долго считала Галича своим, а Высоцкого — врагом. Ну да что теперь…

— При этом вы прописываете Александра Аркадьевича самыми теплыми пастельными красками.

— Отношение к Галичу у меня самое уважительное и доброе — он никакой не идеолог, среди всех диссидентов был самой симпатичной, менее всех виноватой в трагедиях времени фигурой и никаким антисоветчиком, конечно, не был. Сменившаяся в конце шестидесятых эпоха просто не вынесла его темперамента, напора, воспаленный поиск истины и как бы вывела Галича за флажки. Его песни сопротивления сегодня можно рассматривать как героическую подростковую лирику — важный элемент взросления, а лубок, как и прежде, замечательно воспринимается как апофеоз народоведения без всяких скидок на изменившийся контекст. Всем нам очень импонирует барин, изображающий народную жизнь такой, какой он ее видит. А вот самая слабая сторона Галича — попытка допрыгнуть до литературных «мостков» и вписаться в клуб печальников всея Руси. 

— В этом качестве и Ахматова у вас смотрится довольно наигранно.

— Да, это большая проблема наших мастеров слова — лакейское старание понравиться «своим», стать для них умом и сердцем, и душой. В этом драма Дмитрия Быкова, всякий раз переписывающего портреты классиков словно с чистого листа и явно страдающего от давления среды.

— В целом вы описываете трагикомическую литературную ситуацию, смахивающую на детектив Агаты Кристи: благороднейшие господа рассаживаются за столом, спикер просит слова и падает лицом в салат, во втором акте собравшиеся выясняют, кто виноват и что делать, а в третьем обнаруживается, что спросить не с кого. Все умерли и все стали классиками, а почитать-то некого...

— Не соглашусь с тотальной иронией — мы всегда будем перечитывать раннего и лучшего Астафьева, Пелевина 90-х, перепевать лучшие песни Окуджавы, возможно, и в массе оставим без внимания «Поэму без героя» с ее вымороченными прототипами, но юношество будет зачитываться любовной лирикой Ахматовой. Заметным фигурам современности так же найдется место на книжных полках и скорого, и дальнего будущего.

— Хорошая книжка всегда умнее своего автора. Кто из персонажей удивил своеволием, заставил взглянуть на себя по-новому?

— Как ни странно, Набоков, тридцать лет назад открытый массовым читателем. В девяностые он стал настоящим наваждением, километрами и тоннами писали под Набокова, под него выстроился весь журнальный глянец… Куда схлынули эти объемнейшие труды и годы? Владимир Владимирович попорхал неземной бабочкой и пропал, вновь окуклился до лучших времен, но для меня как никогда актуальны его литературоведческие штудии, талант считывать несчитываемое, живущее между строк.

— Имеете ли сочинительские амбиции? Не в нон-фикшн и эссе, а в прозе?

— Крупная форма — явно не мое. Считаю, что хорошая книжка литературного нон-фикшн гораздо лучше трех — пяти средних романов, но, как и прежде, сочиняю два-три рассказа в год, исходя из потребности зафиксировать полученный опыт, в других формах не отражающийся. Некоторые читатели находят их интересными.