Современный литературный процесс в России настолько многолюден и разнороден, что на первый взгляд его невозможно подвергнуть какой-либо структуризации. «Культура» отважилась это сделать, рассмотрев самые актуальные тенденции последних лет.

Исторический роман: осмысление прошлого, проработка травм времени 

Самый масштабный, респектабельный и востребованный тренд — и в народе, и в премиальных комитетах. Переосмысливает, дает оценку той или иной степени непредвзятости, обнажает, деидеологизирует, пугает и врачует. Представлен как мастодонтами (Леонид Юзефович, Михаил Гиголашвили, Евгений Водолазкин, Людмила Улицкая, Захар Прилепин), так и не столь медийными, но не менее талантливыми писателями, регулярно попадающими в длинные и короткие списки (Игорь Малышев, Марина Степнова, Юрий Буйда). Наследует большой традиции. Чтобы не увязнуть в толщах и глубинах, вспомним истоки демифологизации и многомерного анализа русской истории, ярко представленные в начале девяностых Леонидом Леоновым («Пирамида») и Владимиром Шаровым («Репетиции», «До и во время», «Воскрешение Лазаря»). Исторический тренд не иссякает— сколько ни прикрывай рассохшуюся дверь в двадцатый век (XIX, XVI), она, безжалостно скрипя, отворяется. Обдает сквозняком. Бодрит. Освежает. «Почти все современные истории о непростых годах — психотерапевтического свойства: это и проработка общественных травм, и обеспечение связи поколений», — комментирует одна из самых медийных представителей исторической романистики, автор нашумевшей «Зулейхи…» Гузель Яхина.

Недавнее прошлое: семидесятые, восьмидесятые, девяностые 

Наши личные корни и истоки, родной Тагил (Нижневартовск, Кызыл, Екат, бывает Москва, но тоже с акцентом на «малую родину», скажем, в контексте университетов родимой «Горбушки»), знакомая до каждой свалки, до каждого ларька с курицей-гриль улица Ленина, катушечник с зажеванным «Пинк Флойдом», девчонка с соседнего двора, агнец или Кибела, время мечтаний, раздумий, дерзновенных порывов до кровавой юшки. Выстрелившие у Прилепина в романе «Санькя» и подхваченные Сергеем Шаргуновым, Романом Сенчиным и Анной Матвеевой «лихие девяностые», иногда как-то уж слишком нервозно именуемые «проклятыми», курсировали по страницам с вурдалачьей неутомимостью, пока Алексей Иванов не прицелился серебряной картечью. Роман «Ненастье», фактурно проиллюстрированный пацанским жаргоном (кто не вел боев за местный рынок и хаты для афганцев, не пытайтесь повторить), населенный брутальными пассионариями-рэкетирами и их ангелическими половинами, практически закрыл тему. На смену пришли ностальгические восьмидесятые — последнее сытое десятилетие, разгул вольнодумства, время, «когда советская эпоха хрустнула и поползла невесть куда, а никто еще этого не понял». Вероломной La Belle Epoque посвящены два заметных, отмеченных престижными наградами недавних романа: «Город Брежнев» Шамиля Идиатуллина и «Душа моя Павел» ректора Литинститута Алексея Варламова. Действие последнего разворачивается в Московском университете: мальчики из хороших семей принимают дремучего провинциала Павла за стукача только потому, что он не имеет претензий к советской Родине.

Биографии, documentary: беллетризированное литературоведение и постмодернистские кирпичи

Эта крупная тенденция может отмечать юбилеи в складчину с культовой книжной серией «ЖЗЛ». В последние годы традиционно консервативный, требующий дотошности и понуждающий писателя к скромности документальный жанр подвергся значительной либерализации: в мейнстрим вошли авторизированные биографии, в которых архивные материалы не только обретают субъективную трактовку, но и могут «разбавляться» лирическими отступлениями. Показательный пример — монография Алисы Ганиевой «Ее Лиличество Брик на фоне Люциферова века», изобилующая будуарными подробностями и обрушившая на голову писательницы ушат обвинений в перебирании чужих кружевных подвязок. «Ясно же было с самого начала — и автору, думаю, тоже — что порвут. В клочья!» — недоумевал рецензент «Нового мира». В клочья или нет, но выверенный в граммах маркетингово-литературный ход не остался незамеченным: сейчас допечатывают тираж. Куда как статуснее смотрится обрушенный три года назад «постмодернистский кирпич» Льва Данилкина «Ленин — Пантократор солнечных пылинок». Едва ли не первая объективная работа о вожде мирового пролетариата начинается со слов «Ленин был великий велосипедист, философ, путешественник, шутник, спортсмен и криптограф» и венчается заливисто-заразительным «хахахахахаа». Сюда же стоит отнести масштабное исследование жизни писателя, белого и красного офицера Валентина Катаева, написанное Сергеем Шаргуновым, вдумчивые прилепинские медитации «Леонид Леонов», «Есенин», «Ополченцы русской литературы» и фантазии Дмитрия Быкова: «Тринадцатый апостол. Маяковский», «Был ли Горький?», «Сентиментальный марш». Говоря о тренде биографического литературоведения, нельзя не упомянуть Павла Басинского с его серией о Льве Толстом, но с той лишь оговоркой, что в ней нет авторского вымысла — скорее, детальное воспроизведение событий. Самыми яркими в этом ряду остаются историософские исследования творческих эволюций Пушкина, Булгакова и Маяковского философа Дмитрия Галковского.

Семейная хроника

Жанр, ассоциирующийся то ли с «Сагой о Форсайтах», то ли с сериалом «Династия», имеет разветвленные пространственно-временные корни: Салтыков-Щедрин, Бронте, Томас Манн, Маркес, Набоков, Довлатов. Самое титулованное произведение последних лет — «Памяти памяти» Марии Степановой. Руководствуясь формулой Андрея Платонова «без меня народ неполный» и почему-то «Аустерлицем» Винфрида Зебальда, она рассказывает о своих родных, неприметных на фоне большой истории. Другая новинка этого рода — «Город, написанный по памяти» Елены Чижовой. В драматический «петербургский текст», а речь идет о революциях, войне и блокаде, ловко вмонтирован ироничный, приметливый, местами небеззлобный женский треп. Тут и мама-красавица, и «паразит Зарубаев», и бабушка Дуня в платье старушечьей расцветки, ее колоритная простонародная речь: «задохлотью пахнет». Еще один пример «Рецепты сотворения мира» Андрея Филимонова — семейная сага, случайно получившаяся из переписки молодых, не замечающих трагедии века бабушки Гали и дедушки Димы. «По большому счету, любое определение времени субъективно, вот и мои герои не воспринимали все это трагически. С ними не произошло ничего такого, что бы потребовало высокого штиля изложения. Некоторые читатели даже назвали язык книги «хипстерским», — поясняет автор. Выкручивают пуговицы до дна души? Нет, не «Петровы в гриппе и вокруг него», а история гибели семьи еще более обыденных провинциалов — «Елтышевы» Романа Сенчина.

Миф места и место мифа, барокко и славянское фэнтези

«Связь человека с местом его обитания загадочна, но очевидна. Или так: несомненна, но таинственна. Ведает ею известный древним genius loci, гений места, связывающий интеллектуальные, духовные, эмоциональные явления с их материальной средой», — сформулировал основоположник жанра в его современном разливе Петр Вайль. Наличие тенденции показал сезон 2017-2018 гг. «Большой книги». К созданию легенды места (области, города, затерянной в лесах деревни) приложили руку сразу два финалиста: китаист Алексей Винокуров («Люди черного дракона») и писатель, лауреат «Ясной Поляны» Олег Ермаков («Радуга и вереск»). Винокуров расширил литературную топографию России, нанеся на ее карту загадочное Приамурье, где мирно уживаются три разнокультурных этноса — русские, евреи и китайцы. Ермаков «уловил в силки слов, музыки красок» душу древнего Смоленска, исторического колодца, где «совмещены прошлое и настоящее, асфальт заканчивается, под ногами бугрятся камни старой мостовой».

Именно так когда-то создавался миф «умышленного города» Петербурга — Гоголем, Достоевским, Довлатовым, Битовым и Ауслендером. И Москвы — Гиляровским, Булгаковым, Владимиром Орловым, Леонидом Леоновым. Мы помним Одессу Бабеля и Катаева, Урал Бажова, Алтай Шукшина, Вологду Белова, Сухум Искандера, обнуленную XXI веком Москву Григория Служителя.

Определение русского прозаического барокко сформулировала литературный критик, автор нашумевшего романа «В Советском Союзе не было аддерола» Ольга Брейнингер. Она использовала термин в самом широком смысле, обозначив с его помощью стилистическую фазу в искусстве, где «движение выражено в массе, бытие рисуется в полноте контрастов, а ощущение полноты, пиршества, грандиозности жизни исподволь подчеркивает драматичность действительности». К направлению можно отнести самых разных авторов, но наиболее точное попадание — роман «Текст» Дмитрия Глуховского. Известный прежде как автор подростковой постапокалиптической фантастики, писатель создал по-настоящему страшное, барочно-цветистое произведение, где заведомо обреченный герой, жертва рока и человеческого зла, переживает нечто вроде ментальной агонии, запершись в квартире с айфоном врага.

Барочными называют рассказы и романы Михаила Елизарова, в тренд условно укладывается и его новинка «Земля» — первое масштабное осмысление русского танатоса, в котором центральный персонаж, мальчик из неудачливой интеллигентной семьи Володя Кротышев становится воротилой похоронного бизнеса. К призванию «ангела смерти» его подталкивают знаки, открывающиеся с детских лет. Встроенный в обыденность драматизм обнаруживается и в последнем романе автора «Петровых в гриппе» Алексея Сальникова. Судьба героини романа «Опосредованно», девушки Лены — беспутье наркоманки, только подсаживается она не на какой-нибудь аддерол, а на запрещенные в выдуманной автором реальности стихи. Рок, рок и еще раз рок — метасюжет романа «Прыжок в длину» Ольги Славниковой. Ее герой, в прошлом выдающийся легкоатлет, предстает перед читателем инвалидом, лишенным обеих ног. Медленная тягучая рефлексия прикованного к коляске ампутанта и его сузившийся до протезов и медицинских манипуляций мир описан с безжалостной дотошностью.

Напротив, новая, акварельно прописывающаяся в литературе тенденция представлена романом «Финист — Ясный Сокол» Андрея Рубанова. Прославившийся как реалист и «голос поколения» супермена-бизнесмена-солдата Сергея Знаева, писатель пересочинил дохристианскую Русь с корчмами, княжескими подворьями, скоморохами, ведьмами, анчутками, лешими и расой летающих людей, в бытовании которых Рубанов, правда, не сомневается. Анна Козлова поступила куда элегантнее, инкрустировав русскую сказочную мифопоэтику в печальную судьбу выпавшей из хипстерского гнезда детдомовской сиротки Марты (роман «Рюрик»)...

Современность, герои нашего времени

Пионеры «движа» — воздвигающий памятник себе нерукотворный Лимонов, продышавший каждое мгновение личных воспоминаний Прилепин и заковавший их в железобетон Идиатуллин. Действие вышедшего в августовских новинках романа «Бывшая Ленина» разворачивается в 2019 году в провинциальном Чусове, на фоне гигантской свалки, молчания чиновников и трепа жителей в соцсетях. Получая упреки в злободневной публицистичности, писатель отшучивается: «За что ни возьмусь, выходит автомат Калашникова». Доля правды тут велика: отчетливый отсыл к современности присутствует хоть в ностальгическом «Городе Брежневе», хоть в мистическом триллере «Убыр». Дню сегодняшнему посвящена недавняя новинка постмодерниста Виктора Пелевина «Искусство легких касаний», там друзья-хипстеры путешествуют по Северному Кавказу. Психологический и бытовой срез нашего времени встречаем у Алексея Слаповского — таковы его «Туманные аллеи», попытка приложения бунинской интонации к настоящему. Узнаваемый мир обшарпанных пятиэтажек, маршруток, торговых центров прослеживается у Ксении Букши, еще одной «надежды русской литературы» (так же называют Ольгу Брейнингер), и у Евгении Некрасовой, хотя вещи недавней дебютантки «Лицея», наследующей Ремизову, скорее, можно определить и как мистическую фолк-буффонаду.

Не просто современность, а будни автора в самом документальном смысле — тут и разговоры на кафедре в СПбГУ, и переписка с Германом Сандулаевым, и литературный «привет» Роману Сенчину — находим в псевдоавтобиографическом цикле культового лектора вышеупомянутого университета, литературоведа Андрея Аствацатурова. В последнем его романе «Не кормите и не трогайте пеликанов» Аствацатуров-персонаж, сноб, городской невротик, очкастый лузер-интеллектуал, уныло блуждает по Лондону. Бежит от суетливой рутины и принужденной активности, знакомой всякому трудоспособному жителю мегаполиса не понаслышке. Читатель уже готов расплакаться от сочувствия, примеряя на себя роль одинокого туриста с разбитым сердцем и ненужной фотокамерой. Не стоит, конечно, покупаться.