Дарья ЕФРЕМОВА

19.10.2018

Стандарты young adult literature вообще более чем условны. Книги, выходящие в этом сегменте, регулярно попадают в категорию «спорных». Казалось бы, спорное — значит сомнительное. Однако рецензенты все больше говорят о литературных, мифологических и культурологических истоках, восхищаются мастерством, удивляются решению финалов.

Евгения Некрасова. «Калечина-Малечина»

АСТ, «Редакция Елены Шубиной», 2018

Новая книга финалистки прошлогоднего «Лицея» — медальон с потайным карманом затейливой ювелирной работы. Слезоточивая история о несчастливом детстве («туповатую», но безобидную третьеклас­сницу третируют дома и травят в школе), оборачивается нуминозной фолк-буффонадой в духе Алексея Ремизова и элегией дымной московской окраины Владимира Орлова. Впрочем, эта многомерная вещь, которую если и можно отнести к поколенческой прозе, то с очень большой натяжкой, получила множество других почетных ранжиров: ее помещают в просторный зазор между будничной «чернухой» Романа Сенчина и мистической жутью Дмитрия Горчева или Юрия Мамлеева. Находят и аллюзии на Андрея Платонова, хотя его влияние в предыдущей книге Некрасовой, прозаическом цикле «Несчастливая Москва», ощущалось явственнее. Ассоциация с ремизовской «Посолонью» очевидна: кикимора Калечина-Малечина, та, что «заберется в гибкий плетень, тоненько комариком песню заведет», теперь проживает на кухне унылой панельной многоэтажки — прямо за плитой. Желтоглазая бестия, с крючковатым носом и куриными ногами («Курица со двора, Калечина в ворота») берется помогать разнесчастной Кате, обнажая в душе забитого десятилетнего существа магическую изнанку.

Повесть начинается сценой, в которой мама расчесывает Кате жиденькие серые косы, вечно сваливающиеся колтунами. «Катя катится, колошматится, Катя катится, колошматится», — повторяет про себя девочка. Смахивающая на обрядовые заговоры «так себе считалочка» требуется часто — так Кате легче «пережить плохое».

Плохое в жизни незадачливой девчонки — величина постоянная. Встала утром вся в колтунах (мама считает, что длинные волосы очень женственно), пару «петухов» отрезала ножницами, позавтракала холодными макаронами, в школу успела, но с последними разливами звонка и красная от слез — по дороге за ней увязалась злющая собака. Получила нагоняй от учительницы и кол в дневник, стала объектом насмешек одноклассников, даже вернуться домой спокойно не смогла — пристали мальчишки, закидали снежками. А в довершение ко всему поссорилась с единственной подругой, которая хоть и «настоящая принцесса», но за Катю никогда не заступается. Вечерами маленькая неудачница с ужасом ждет возвращения отца, он приезжает на электричке из «города Гулливеров» раздраженный, проверяет дневник, называет бестолочью и риторически вопрошает: «Ты нормальная вообще?»

Прозу Некрасовой уже относили к магическому реализму. В «Калечине» низовой демонический мир присутствует с самого начала, и дело, конечно, не в явлении запечной кикиморы. Хтоническими чудищами тут оборачиваются все: вечно недовольный папа, ввинчивающий в снег длинные, как у босхианского монстра ноги-палки, клас­сная руководительница, вдруг начинающая кудахтать как курица, чтобы проучить за незнание программной поэзии глупую и лохматую двоечницу, подруга Лара, превращающаяся в разъяренную фурию после того, как Катя случайно поломала ее дорогущий гаджет.

Кикимора, конечно, тот еще воспитатель. Их совместные с Катей забавы и «чудеса» далеко не невинные. В какой-то мере эта книга — напоминание о том, что у маленьких деток бывают не только маленькие бедки.

Ксения Букша. «Открывается внутрь». Сборник малой прозы

АСТ, «Редакция Елены Шубиной», 2018

Можно подумать, что молодая петербурженка, а Букша, между прочим, почти что классик поколенческой прозы (всем памятен роман «Завод «Свобода», получивший Нацбест, и литературная биография Казимира Малевича в «ЖЗЛ»), откликается на тренд, сформировавшийся под влиянием Ханьи Янагихары и Донны Тартт, — фиксации на травме, из которой складывается уникальный личный опыт. Впрочем, в путешествии на 306-й маршрутке —части книги называются «Детдом», «Дурдом» и «Конечная» — можно усмотреть бег по унылому кругу «неприглядной действительности» маленького человека. Все эти «акакии акакиевичи и макары девушкины стали елтышевыми и петровыми-в-гриппе, но суть та же» — читаем у одного из рецензентов.

Однако важнейшие слагаемые «жанра» — абсурдно-несправедливый мир, съежившийся до обшарпанных пятиэтажек, теплоизоляционных труб и ноздреватого снега; ранимость и странность персонажей, помноженная на детскую заброшенность, — переворачиваются у Букши с ног на голову, лишаясь точки опоры. Травма — предмет эстетской иронии. Житейские неурядицы — фарс. Тринадцатилетняя детдомовка Анжелика очень переживает: она «попала» с тетей Леной, согласившись на ее опекунство. Тетька не подарила седьмой айфон, запрещает материться, не любит Веру Брежневу и Муз-ТВ, а еще «сама жирная и заставляет есть». Но хуже всего «Кампоты Гуха», которыми тетя Лена достает в машине и дома. Вой на непонятном языке. Сначала один воет, потом другие.

Культурный, а заодно и человеческий конфликт исчерпывается, когда родная дочка опекунши ставит арию к двадцать первой кантате Баха — того самого «Гуха», выдавая ее за модный музон. Драматическое сопрано неожиданно «цепляет» Анжелику. Финалы других новелл не настолько счастливые, а бывают и вовсе безнадежными, но есть во всем этом какая-то иррациональная радость, а может, злое торжество. Ася ездит к маме в гости в заброшенный дачный поселок. Выпив с ней по бокалу красного, задает ей один и тот же вопрос: «Мам, ну кто мой папка-то?» «Твой отец — Сергей Иванович», — торжественно произносит мама. Или «Твой отец — дядя Петя». Она же каждый раз разное говорит. Девушка, конечно, никого не помнит. Росла с дедом и бабкой, была гадким утенком. «Да и кто с ней дружил-то? Одни собаченьки». Память о драных рейтузах и греющихся на люках дворнягах только забавляет взрослую и не лишенную здорового цинизма женщину с университетским образованием. На выкручивающуюся маму она смотрит с антропологическим любопытством. «Ну чисто Гертруда, а с потолка должна явиться тень Клавдия». Асю разбирает смех.

Критики не раз подмечали способность писательницы не придумывать героев, а населять книги живыми людьми. Вот и в этом сборнике малой прозы, скорее напоминающем роман, они не произносят монологов, а обретают голос, интонацию, высказывание. Порой абсурдное, однако абсурд у Букши каким-то непостижимым образом расставляет все на свои места.

Алексей Сальников. «Петровы в гриппе и вокруг него» 

«Редакция Елены Шубиной», 2018

Наделавший шума роман екатеринбургского писателя, вошедший в шорт-лист «Большой книги», далек от всякого реализма — хоть нового, хоть магического. Там «проглядывают» Гоголь, Гофман, Кафка, к которым, по признанию автора, подмешивается еще и античный миф. «Первый звоночек к Петровым был в школе, когда мне попался рассказ Борхеса про античных богов, тогда подумалось: а в Свердловской области жил бы, наверно, Аид. Почему именно Аид, я не знал», — рассказывал он в одном из интервью.

Поначалу сюжет выглядит откровенно хармсовским: автомеханик Петров заболел гриппом. Принял аспирин. Поехал домой на троллейбусе — там с ним всегда случались всякие странности. Например, старушка уступала место, потому что думала, что он, Петров, — инвалид, у него руки и ноги деревянные, а еще рак. Был дядька, похожий на кузнеца, который доставал из-под засаленного ватника книжку и начинал читать стихи. Вот и в этот злополучный день «чудеса» Петрова не миновали: из-под троллейбусного хвоста вынырнула малиновая «Газель» с двумя вертикальными черными полосами. Человек на пассажирском месте радостно махал руками — это был Игорь Дмитриевич Артюхов, весельчак и харизматик, который, сколько бы несчастный Петров ни упирался, приятеля похитил и пересадил в катафалк. Через пять минут они уже чокались пластиковыми стаканчиками с водкой прямо над гробом. Когда на следующий день похмельный и окончательно разболевшийся Петров пришел домой — там уже сидела его бывшая жена, библиотекарша Петрова. Она готовила заболевшему гриппом восьмилетнему Петрову-младшему полезный ужин из овощей, но тот, по привычке таскать все со стола, сунул руку под нож и повредил палец. Вид крови пробудил в Петровой зверя, и она еле удержалась, чтобы не убить сына. Фабула раскручивается долго, обрастая подробностями, рассуждениями, воспоминаниями о советском детстве и прочими флешбэками. Но потом закрадывается подозрение, что никакой жены и сына у героя, кажется, и вовсе нет —это все его многогранное альтер-эго... Книга о вымысле, полифонии, незавершенности и ментальном компоте, в котором, как в гриппозном бреду, смешиваются обрывки фраз, впечатлений, эмоций, а в некоторых особо запущенных случаях — цитат из Замятина, Платонова, Достоевского и «Разговоров с Гёте» Эккермана, которыми приправляет «неприютную, унылую и искалеченную» действительность начитанная маньячка Петрова.