Дарья ЕФРЕМОВА

30.11.2017

Вошедший в шорт-лист «Большой книги» и лонг «Национального бестселлера» «Соколиный рубеж», похоже, в фаворе у критиков. В истории дуэли воздушных асов времен Великой Отечественной рецензенты находят отсылки и к античному эпосу, и к русской былине. Сам автор утверждает, что в его романе действуют живые люди, а не Зигфриды и Святогоры. С Сергеем Самсоновым поговорил корреспондент «Культуры».

культура: Вас сравнили с Гомером. Неужели не лестно для молодого автора?
Самсонов: Опасная метафора. Когда слышишь «былина», «Илиада», сразу же рисуется старец с гуслями, какие-то неистовые колесницы, парусные корабли и витязь, вцепившийся в бороду летающего колдуна. Что-то очень архаичное, тягучее, «шлемоблещущее». Читателей это может ввести в заблуждение и даже отпугнуть. У меня не было задачи сложить «поэму», я делал реалистический роман. Просто мои герои оказываются в настолько крайних, экстремальных обстоятельствах, что все кажется «фантастикой». Но это не так: мне почти ничего не приходилось выдумывать — подробности брал из воспоминаний, свидетельств, интервью. Когда начинаешь знакомиться с подробностями фронтовых биографий Покрышкина, Девятаева, Вандышева, понимаешь: на долю этих людей выпадало такое, что никакой безумный автор не придумает. С другой стороны, вся литература началась с военных эпосов — с «Илиады», «Махабхараты», со «Слова о полку Игореве». Если вспомнить риторику тридцатых-сороковых, военные песни, газеты тех лет, сравнение пилотов с соколами и орлами, а вражеских армий с проклятыми ордами — это, в сущности, воспроизводство архаических образов. Летчики воспринимались массами как полубоги, про них снимали кино, их изображали на плакатах, это были уже и не люди, а символы Победы, выразители лучших качеств народа. Античные герои, сменившие коней на самолеты. 

культура: В рецензиях также говорилось, что «Соколиный рубеж» — роман, адресованный читателю 2017 года, ведь для двадцатилетних «война с фашистами — времена почти былинные». Какие-то смыслы ускользают от молодежи в силу поколенческого разрыва? Скажем, из «лейтенантской прозы» они ничего не поймут?
Самсонов: Наверное, такая книга и вправду могла появиться только в эру онлайновых экшн. Если говорить о сюжете, то какие-то части романа похожи на квест: тут надо шпиона найти, там — пробраться сквозь лес или бензином разжиться... Другой задачей было создать детализированный мир, наполненный вещами и понятиями той эпохи: диагоналевыми гимнастерками и коверкотовыми кителями, моршанской махоркой и самодельными огнивами-«катюшами», деталями униформы, газетными передовицами — короче, всем необходимым для погружения в то время. Но у меня не было намерения ублажить молодых читателей, хотелось сделать книжку, которую мне было бы интересно прочитать самому. Двадцатилетние же очень разные: есть потребители культурного фастфуда, есть люди, которым трудно переварить сто двадцать слов подряд, есть те, кто быстро превращает печатные знаки в картинку, поток ощущений, в свое непрерывное живое присутствие в тексте. Не думаю, что таким двадцатилетним было бы трудно читать «лейтенантскую прозу» или смотреть хорошее советское военное кино. В них говорится об универсальных вещах, о сущностных проявлениях человеческой природы: о буднях на войне, страхе смерти, выживании в чудовищных условиях. Это тот экстремальный опыт, ради которого мы, собственно, и обращаемся к искусству. Другое дело, что язык все время должен обновляться. Читатель нуждается в историях, рассказанных современным языком, не то чтобы доступным ему, но не похожим на все то, что было раньше.

культура: Как родился сюжет романа? Строился ли он только на фильмах, литературе или имела место история семьи, рассказы старших родственников?
Самсонов: Увлечение темой, конечно, родом из детства. Отчасти это обычный мальчишеский интерес — к самолетам, танкам, играм в «войнушку». История Великой Отечественной — один из тех первых кирпичей, которые закладывались в основу воспитания советского ребенка. Пионеры-герои, партизаны, подпольщики, снайперы, истребители, Штирлиц, «четыре танкиста». Да и деда своего я успел застать, хотя о том, что ему довелось испытать на войне, он рассказывать не любил. С 1941-го по 1943-й он успел все: прибыть на фронт, получить ранение в бою под Москвой, претерпеть тяжелейшие госпитальные муки, вернуться в родную деревню, жениться, стать отцом. Это было предельное ускорение жизни, небывалая плотность событий. В общем, я это все как-то впитывал, видимо, и в сравнительно зрелом возрасте появилось вот это желание, тяга. Как ни странно, на мысль о романе навел голливудский «Перл Харбор», посмотрел, сказал себе: вот оно. Книг о том, как тогда воевала пехота, достаточно, а историй о летчиках вспомнить не смог. Военное небо — среда одиночек, индивидуалистов, художников, «творящих невиданный полет». И сразу стало понятно, что это будет рассказ о дуэли двух равных противников — немца и русского, двух выразителей природы, духа сражающихся армий и народов.

культура: У Вас получился довольно нетипичный образ врага: фон Борх — аристократ, ницшеанец, скептик. Носит «ослепительно чистые неуставные рубашки из жаккардового полотна», слушает пластинки с Бранденбургскими концертами и негритянским свингом — «дегенеративной музыкой, за которую гестапо разве что не расстреливает». Обратили внимание, что именно за этот отрывок схватился весь интеллектуальный глянец?
Самсонов: Мой немецкий герой, несомненно, привлекает своей экзотичностью, внешним блеском и лоском, почти тотальной иронией, имморализмом. Конечно же, все это не случайно и связано с необъяснимой притягательностью зла, с его красотой, обольстительностью. Фашисты были завораживающе элегантны. Такая «вершинная цивилизация», имеющая не моральное, а именно эстетическое право нести другим народам смерть. Вот и фон Борх, с одной стороны, наделен критическим умом, а с другой — он один из несметного множества немцев, подпавших под очарование вот этого блестяще-победительного зла. Собирательный образ, составленный из биографий Хартманна, Липферта, Графа. Многие потомственные аристократы пошли за Гитлером... Конечно, Борх не верит ни в какую «чистоту арийской крови», но убежден, что сильному все можно, а слабый не заслуживает жалости. Вместе с тем он склонен к постоянной рефлексии, и у него есть представления о должном и недопустимом, о прекрасном и безобразном, и в какой-то момент он начинает спрашивать себя: а как быть с детьми, с их матерями, с женщинами вообще, их тоже нужно убивать? Во время войны восприятие врага как карикатуры — совершенно естественно. Противника надо было расчеловечить, представить в комически-жалком, уродливом, устрашающем виде. Как болотную нежить с клыками. Потом приходит потребность разобраться: если маньяк и изувер, то почему, что его породило?

культура: Русский летчик Зворыгин не занимается самокопанием: ему все понятно — вот враг, вот родная земля...
Самсонов: Он неотделим от своего народа. Это русский человек, который разрывается между тягой к коллективизму и потребностью самостояния, между потомственным почтением к власти и тоскою по дикой свободе. Это, в общем, такой самородок ломоносовского типа — одаренный природой, пытливый, упорный, идущий за своей мечтой, рожденный, чтобы стать истребителем. Это сын своей эпохи, воспитанный на «Марше авиаторов», на пафосе строительства первых аэропланов, на идеях служения трудовому народу и в то же время лишившийся родителей во время раскулачивания. Советская власть сделала его сиротой, а потом усыновила, дала воплотить мечту о полете, осуществить свое предназначение. Пока есть военное небо, его путь прям и ясен. Во-первых, он верит в себя, а во-вторых, в народное единство, фронтовое братство перед лицом угрозы полного изничтожения.  

культура: В романе советские солдаты обращаются в окопах к Богородице, да и еще помнят молитвы наизусть.
Самсонов: А отчего бы им не молиться? Как минимум у половины бойцов Красной армии были крестьянские корни, миллионы простых мужиков были призваны в армию прямо из деревень, даже двадцатилетние знали молитвы от собственных бабок. Хотя бы те же «Живые помощи». Это очень древняя традиция — обращаться к Богу перед боем, носить под рубахой бумажки с «военными» молитвами, и никакая атеистическая пропаганда не могла разрушить ее в одночасье. Не будем забывать и про банальное: «В окопах атеистов нет». В человеке просыпалось упование на чудо, на волю Всевышнего.

культура: Если оставить за скобками героику, что несет этот страшный экзистенциальный опыт Вашим героям?
Самсонов: Думаю, не открою бином Ньютона, если скажу: война дает понять несравненную ценность человеческой жизни — и первым делом собственной, конечно. «Дай мне еще подышать, дай мне побыть в этой жизни, безумной и жадной...» — такие есть строчки в одном из «военных» стихотворений Арсения Тарковского. Уцелевший человек еще раз открывает для себя вкус хлеба, примитивную радость утоления жажды холодной водой. Оба моих героя испытывают к войне острейшую чувственную тягу: для них воздушный бой — эта высшая форма жизни, по сравнению с которой меркнут все другие радости и блага. И тот, и другой ищут друг друга, чтобы убить, утвердить свое первенство в небе, и в то же время постоянно силятся понять: кто он, тот человек, что сидит во вражеском истребителе? Какие они, немцы? Почему русские не сдались еще в июне 1941 года? За кого и за что они идут в бой? Откуда у них столько силы, которая не сводится к количеству самолетов и танков? У меня не получилось создать интриги: легко догадаться, что немец идет дорогой саморазрушения — постепенного распада всех своих представлений о смысле войны. Он начинает понимать, что пока он создает красоту в небе, айнзацгруппы и СС творят неописуемые безобразия на земле, и что своим искусством он служит смерти.

У русского другой путь: с какого-то момента ему приходится выбирать между инстинктом самосохранения и верностью своей стране, а потом выживать в невозможных условиях, в чужом, немецком, небе и на немецкой же земле. Он учится стоическому терпению, открывает новые пределы физических возможностей и внутренней свободы.

культура: В Вашей книге есть такие моменты, когда в сжатых мгновениях между жизнью и смертью оживают внутренние монологи героев. Как Вы выходили на эти состояния?
Самсонов: Я бы не назвал это внутренними монологами — скорее, потоком ощущений, физических реакций, красок, звуков, запахов, мгновенно приходящих в голову решений, которые на самом деле, конечно же, не оформляются в слова. В подобных «пограничных состояниях» человек вообще не думает, но его восприятие предельно заостряется и ускоряется. В него стреляют, а он видит каждую травинку. Или, допустим, каждую заклепку на крыле чужого самолета. В такие минуты он как бы лишается кожи. Это и было одной из моих задач — в меру собственных сил показать такие формы жизни и сознания. А инструмент всегда один — язык. Выбор и порядок слов. Мне представляется, что каждый автор способен войти в некий транс через подобное шаманское бормотание, хотя и не берусь описывать процесс. Гораздо сложнее ввести в этот транс читателя, затянуть его в этот поток ощущений, заставить разделить твои одинокие визионерские видения. 

культура: Вы вошли в шорт-лист «Большой книги», надеетесь получить премию?
Самсонов: Включение туда моего романа было ошеломительной неожиданностью. Хотя в непомерном своем самомнении я полагал, что имею некоторые основания на что-то подобное претендовать. С другой стороны, как можно на что-то рассчитывать, если ты не читал половины книг длинного списка. Так что все предположения — из области гаданий. Да и успехом я бы это не назвал. Нынче очень немногие книги живут дольше года, становятся предметом неослабевающего массового интереса. И при всем уважении к огромному труду экспертного сообщества, при всей значимости любого премиального сюжета, с точки зрения временной перспективы в десять-двадцать лет все это выглядит как состязание червей — кто быстрее проползет миллиметровую дистанцию.