Егор ХОЛМОГОРОВ

08.02.2017

Пушкин — это Русский мир. Дело не только в том, что творения великого поэта представляют собой непреходящую ценность для каждого, приверженного нашей культуре. Пушкин обозначает не одни лишь духовные, но и физические, географические отеческие пределы. Он перемещается по необъятной стране, намотав 34 тысячи верст. И всюду, куда приезжает, пространство маркируется в долгосрочной исторической памяти как русское. 

Как исключить Кишинев или Одессу, где поэт провел столько ярких дней? О каком «нерусском Крыме» можно сметь говорить, если ты сегодня проходишь теми же тропами, забираешься на те же горы, что и Пушкин? Пушкин — главный поэт от Молдавии до Мариуполя, от Екатеринослава до Гурзуфа. Он обмерил Новороссию собой и возвел ее в литературную значительность. «Я жил тогда в Одессе пыльной…»; «И зеленеющая влага / Пред ним и блещет, и шумит / Вокруг утесов Аю-дага…» Ну и, наконец, самое знаменитое: «У лукоморья дуб зеленый».

Где бы ни локализовать лукоморье — на излучине Днепра и Черного моря или же на море Азовском, в тридцати километрах от Мариуполя, между Новоазовском и Широкино, на территории, ныне удерживаемой ополченцами, — в любом случае это Новороссия. И получается, каждый вечер десятки тысяч матерей, даже не подозревая, провозглашают русское право на эту землю: «Там русский дух… там Русью пахнет!»

Даже отправившись на фронт в далекую Турцию через Владикавказ и Тифлис, Пушкин обнаруживает, что, точно по какой-то магической закономерности, не может выйти за рубеж Русского мира. «Арпачай! наша граница! Это стоило Арарата. Я поскакал к реке с чувством неизъяснимым. Никогда еще не видал я чужой земли. Граница имела для меня что-то таинственное; с детских лет путешествия были моею любимою мечтою. Долго вел я потом жизнь кочующую, скитаясь то по югу, то по северу, и никогда еще не вырывался из пределов необъятной России. Я весело въехал в заветную реку, и добрый конь вынес меня на турецкий берег. Но этот берег был уже завоеван: я все еще находился в России».

Пушкин отлично осознавал свое значение для Русского мира. Понимал, что он — гений. Единственный на тот момент поэтический гений на всем пространстве Восточной Европы, с которым хотят, но не могут спорить разве что завистливые поляки с их Мицкевичем (впрочем, тоже долгое время претендовавшим на звание российского стихотворца, даже посвятившим «Конрада Валленрода» Николаю  I). А значит, именно его творчество возводит ввысь не только русский народ, но и связанные с ним этносы, конвиксии и консорции.

Пушкин был шансом на вечность для всех составляющих Русского мира, на каком бы примитивном культурном уровне они ни находились в начале XIX века.

Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,
И назовет меня всяк сущий в ней язык,
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой
Тунгус, и друг степей калмык.

Единая великая Русь, обнимающая множество языков, имеет своим представителем на поэтическом олимпе Пушкина. Так было — и так будет. Русский мир навеки останется цивилизацией Пушкина, как англосаксонский всегда будет говорить языком Шекспира, а германский — языком Гёте. И альтернатива Пушкину — не Шекспир, а немота, глухота и свинское чавканье в грязи майданов.

К сожалению, не всякий сущий язык это понимает. Иосиф Бродский был слишком оптимистичен, когда предрекал:

С Богом, орлы и казаки, гетьманы, вертухаи,
Только когда придет и вам помирать, бугаи,
Будете вы хрипеть, царапая край матраса,
Строчки из Александра, а не брехню Тараса.

Бугаи, даже когда бомбят мирные донецкие кварталы и помирают от ответного огня ополченцев, уходят во грехе, хрипя не строчки из Александра, а в основном проклятия москалям.

Но логика Бродского понятна. Ощущавший себя последним звеном в пушкинской традиции, нобелиат всю жизнь был одержим соседским кошмаром, больше всего боялся сваливания в местечковость, в мелкотемье и мелкодушье «малых европейских народов». Этому была посвящена, к примеру, его жесткая полемика с Миланом Кундерой. И когда Бродский увидел, как огромная часть Русского мира скатывается с вершин, на которые вознесли ее Пушкин и русская культура, в болота безвременья и безъязычия, в плоский ад духовного провинциализма, он не мог не взбунтоваться.

Сегодня памятники Пушкину, музеи Пушкина, книги Пушкина на всем пространстве некогда гигантской империи — это такие стропила, которые поддерживают дух причастных к нашему гению «языков» на должной высоте. Отказ от Пушкина — срыв с этих стропил, культурная аннигиляция, выпадение из большого исторического времени.