Егор ХОЛМОГОРОВ

16.12.2015

Борис Акунин никогда не скрывал, что смотрит на Россию и русских глазами чужака. Неудивительно, что в своей «Истории», особенно в третьем томе — «От Ивана  III до Бориса Годунова», эмигрировавший беллетрист дает русофобии полную волю.

«В России живут бок о бок два отдельных, нисколько не похожих народа, и народы эти с давних пор люто враждуют между собой. Есть Мы и есть Они. У Нас свои герои: Чехов там, Мандельштам, Пастернак, Сахаров. У Них — свои: Иван Грозный, Сталин, Дзержинский, теперь вот Путин. Нам не нравится в Них все», — заявил г-н Чхартишвили в одном из интервью, объясняя свое желание перебраться на Запад.

Так и в «Истории» творец Эраста Фандорина, беспардонно присвоивший Чехова, использует любой повод, дабы очернять Россию и русских героев. Автор сыплет уничижительными характеристиками. Афанасий Никитин у него «горе-купец». Василий  III — «венценосный скупец». Россия в XV веке — «страна, о которой все забыли». Законодательные реформы Ивана  III — «неуклюжие и недостаточные». Успенский собор Ивана Калиты — «бедный, неладно сложенный и полуразвалившийся».

Если что-то в России и удалось, то это непременно сделано иностранцами или слизано с заграницы. Мало того, русским не хватает ума даже чтобы заимствовать, этому их должна учить византийская принцесса Софья Палеолог. Именно с нее, утверждает Акунин, утвердилась привычка приглашать иноземцев к русскому двору. Автор при этом забыл, что несколькими главами ранее сам рассказал: сватовство к племяннице византийского императора затеял итальянец на русской службе Джан-Баттиста делла Вольпе.

Если московиты одержали какую-либо победу, как, скажем, взятие Казани, то дело, конечно, в «немецком размысле» — инженере. Если никаких иностранцев по близости не приключилось, а русские-таки победили, иноземное влияние надо выдумать. За неимением западников сгодятся и азиатские варвары. Так, дескать, в битве на реке Ведроше в 1500‑м русское войско побеждает, ибо следует «старинной еще чингисхановской тактике».

Зато когда русские проигрывают в битве при Орше 1514 года, Акунин разражается красочным описанием на четыре абзаца, воспевая невероятную военную хитрость польско-литовских полководцев, — якобы панская артиллерия открыла огонь по русским поверх голов своих сражающихся.

У немецкого дипломата Сигизмунда Герберштейна есть рассказ, из которого следует, что литовцы обстреляли задние ряды русских и те впали в панику. И вот, Акунин на голубом глазу выдумывает стрельбу «поверх голов». Если бы он не поленился ознакомиться с летописями, то убедился бы, что картина была принципиально иной. Левый фланг русских увлекся преследованием, подставив тыл лесу, где литовцы спрятали засаду с малокалиберными пушками и пищалями. Они-то — и не «поверх голов», а во фланг и спину — дали залп по нашим предкам.

Акунин сочиняет русским князьям и царям характеристики, судя по которым, от них не может исходить ничего хорошего, а потом сам удивляется мнимым противоречиям и вынужден юлить. Если Иван  III привлекает сердца новгородцев справедливостью в разборе судебных тяжб, то это, мол, «удачная пропагандистская акция». Ну, а как объяснить, что «скупец» Василий  III выделил на строительство Новодевичьего монастыря громадную сумму в 3000 рублей? Простой ответ, что, будучи экономным в делах мирских, великий князь не жалился на богоугодные поступки, Акунину в голову не приходит.

Впрочем, так ли уж скуп был Василий Иванович для мира? Чуть ранее мы читаем в «Истории»: именно при этом государе «каменными стенами окружают себя Тула, Коломна, Нижний Новгород, Зарайск». У читателя, видимо, должно создаться впечатление, будто маленький Зарайск сам опоясал себя великолепным каменным кремлем, которому позавидует любой итальянский замок. Разумеется, никакой самодеятельности тут и быть не могло. Столкнувшись с угрозой со стороны крымского ханства, Василий  III решил соорудить мощную систему укреплений по южному рубежу на Оке — и средств для сего не жалел, оттого и скуповат был в мелочах. Однако наш Чхартишвили раз и навсегда определил Василия в посредственности, а потому труды князя представляются ему априори незначительными.

Непонимание Акуниным логики средневекового строительства граничит с анекдотом. Описывая создание кирпичного московского Кремля Иваном  III, он сообщает, что «от стен до ближайших домов было расчищено пространство шириной более чем в 200 метров — не столько мера безопасности (во время вражеского нашествия пожары все равно сжигали), сколько зримое обособление вместилища Верховной Власти». Тот факт, что главным бичом средневековой Москвы были именно пожары и созданием буферной зоны власть защищала от огня Кремль, царские архив и сокровищницу, горе-историку невдомек.

Талантливым русским людям у Акунина не везет совсем. Ни единым словом не упоминаются ни выдающийся военный инженер Иван Выродков, построивший Свияжск — ключ к Казани, ни великий зодчий Федор Конь, создавший неприступные стены Смоленска. В этих интерпретациях не находится места разбору интенсивной публицистики XVI века — он даже не упоминает Ивана Пересветова, крайне поверхностно описывает споры иосифлян и нестяжателей, а почти оппозиционную внешней политике той эпохи доктрину старца Филофея о Третьем Риме считает официозной пропагандой. Остается совершенно непонятным — с чего вдруг Иван Грозный и князь Курбский, происходящие из нищей, варварской и неграмотной в изображении Акунина страны, начали выяснять отношения при помощи обмена яркими и содержательными посланиями.

Русская история у Чхартишвили оказывается покрытой слоем унылого серого пепла, поверх которого кое-где видны кровь и грязь. Больше Акунин не замечает ничего — ни превращения Москвы в один из центров ренессансной архитектуры, ни расцвета общественной жизни и великой битвы идей, ни религиозных порывов, ни твердой воли москвичей с их готовностью бунтовать, если власть оступается. Насыщенная реальность огромной страны, чье историческое движение в эту эпоху перевернуло историю мира не меньше, чем плавания Колумба, оказывается спрессованным до скверного анекдотца.