Андрей Макаревич, группа «Машина времени»: «Песня сама решает, с чего ей начаться. Нет никаких правил»

Ольга АНДРЕЕВА

20.08.2021

Андрей Макаревич, группа «Машина времени»: «Песня сама решает, с чего ей начаться. Нет никаких правил»

Материал опубликован в № 5 печатной версии газеты «Культура» от 27 мая 2021 года.

Музыкальной судьбе Андрея Макаревича можно только позавидовать. Два года назад легендарной группе «Машина времени» исполнилось 50 лет. Но музыка знаменитой «Машины» и голос Андрея Макаревича не исчезли. В чем же феномен Макаревича? Возможно, он ухитрился остаться на сцене и сохранить армию поклонников благодаря тому, что никогда не старался следовать моде.

— Андрей Вадимович, меня связывают с вами узы почти интимные. Когда я училась в институте в середине 1980-х, моя подруга была страстно влюблена в двух мужчин на земле — в Алена Делона и вас. Примерно пару раз в неделю после лекций мы приезжали в ваш дом на Ленинском проспекте. Тогда еще никаких домофонов не было, поэтому мы беспрепятственно поднимались на вашу лестничную площадку и сидели там часами. Подруга страдала от любви, нервно вздыхала, а я писала конспекты.

— О боже! Ну, подруга — я понимаю. А вы-то что с ней там сидели?

— Из солидарности, конечно. Я ей очень сочувствовала. Если бы вы тогда открыли дверь, что бы нам сказали?

— Я бы не стал открывать дверь, слыша за ней прерывистое дыхание. Я к тому моменту уже слишком хорошо знал, что такое поклонницы. Битлы об этих девушках очень хорошо рассказывали. Самое смешное в том, что, когда эти поклонницы прорывались к своим кумирам, они совершенно не знали, что делать дальше. Задача была прорваться. А потом девушки впадали в недоумение. Что делать-то? На шею кидаться? Как-то неловко. И они стояли совершенно потерянные, пока их вежливо не выводили наружу. Честно говоря, меня и тогда-то это все мало интересовало, а теперь и подавно.

— Сейчас девушки дышат прерывисто по вашему поводу?

— Нет. Сейчас девушки уже не дышат. Дышат солидные женщины, которые умеют скрывать ритм своего дыхания. Потому все это не так ярко и не так истерично сейчас.

— Вашей группе два года назад исполнилось 50 лет. Я вас с этим искренне поздравляю.

— Спасибо!

— Если бы мы с вами решили снять фильм не об истории «Машины времени», а об истории ваших зрителей, как бы выглядел зал в начале фильма и сейчас?

— Зал отличается принципиально. Тогда это было бешеное скопление очень молодых людей, находящихся в крайней стадии эмоционального возбуждения и мало понимающих, что реально происходит на сцене. Сейчас это зал, заполненный весьма разными по возрасту людьми. Это люди, которые пришли сюда осознанно и удовольствие тоже получают осознанно, хотя радостных выкриков никто не отменял. Фильм про самих себя я сам снимать никогда не буду. По-моему, это крайняя степень самолюбования и идиотизма.

— Что сейчас, на ваш взгляд, интересного происходит в современной музыке в России?

— Я не умею судить с позиций человечества. Мое мнение всю жизнь было крайне субъективно.

— Поэтому оно и интересно!

— На мой субъективный взгляд, расходящийся с мнением человечества, ничего не происходит.

— А когда кончило происходить?

— Ну, это не в один день случилось. Я думаю, что было несколько этапов этого процесса. Один из них, когда вместо живого барабанщика посадили барабанщика бескорыстного, то есть бездушную электрическую куклу, которая играет ровно как часы. И убивает неровности человеческого сердца, благодаря которым музыка дышит. Еще раньше появилась продюсерская музыка и продюсерские проекты. Когда продюсеры решили, что хватит нам валандаться с этими талантливыми артистами. Они невыносимы. Мы сами будем артисты. Вот на этом все и закончилось.

— Чего ждут поклонники от Макаревича сейчас? По-прежнему «Новый поворот»?

— При чем тут «Новый поворот»? Он был написан в 1979 году. Об этом надо разговаривать с поклонниками, но никак не со мной. Каждый музыкант наивно считает, что его самый лучший альбом — это последний альбом, что каждый его новый альбом лучше предыдущего. Иногда он прав, иногда нет.

— Я слушала вашу последнюю музыку и была поражена. Ваш голос совершенно не изменился. Это был главный голос нашей молодости.

— Ну, что голос... Если голосу не давать отдыхать, так он таким и останется.

— Как вы понимаете слова Гребенщикова «Рок-н-ролл мертв, а я еще нет»?

— Спросите об этом у Гребенщикова. Я думаю, что человек с электрогитарой перестал быть мессией лет 20 назад. Да, так оно и есть.

— Считается, что русский рок — это текст, а не музыка. Что вы об этом думаете?

— Ну, музыки в русском роке действительно немного меньше, чем хотелось бы. Исторически это можно объяснить. Мы были любовно отгорожены от того, на чем могли и должны были учиться. Нельзя учиться посреди чистого поля. Когда мы в 1988 году впервые надолго приехали в Америку на настоящую студию, поработали с их музыкантами и с их техникой, у меня было одно ощущение: почему не 20 лет назад?!

— С чего начинается ваша песня? Слова или ритм?

— Десять человек, которые пишут песни, ответят вам совершенно одинаково. Иногда со слов, иногда с кусочка мелодии, иногда с ритма. Песня сама решает, с чего ей начаться. Нет никаких правил.

— Я сама не очень разбираюсь в современной музыке, но сын ее непрерывно слушает. Ко мне из-за его двери все время доносится какое-то унылое нечто, где все разными голосами жалуются на жизнь. И вот я думаю, почему в конце Союза, когда все было так плохо, мы пели такие жизнеутверждающие песни?

— Ничего жизнеутверждающего мы не пели.

— Но это была страсть, энергия, бешеная витальность!

— Когда вся эта бодяга закончилась, все думали, что начнется нормальная жизнь. Правда, все почему-то думали, что она начнется по мановению волшебной палочки. Но так не бывает. А что касается современной музыки, я содрогаюсь, когда слышу это словосочетание. Сегодня пишут прекрасную симфоническую музыку, и прекрасный джаз, и этномузыку, и все что угодно. Я бы не стал оперировать такими широкими понятиями, как современная музыка.

— Кроме того, что вы музыкант, вы еще и художник. В каком состоянии вы начинаете писать музыку, а в каком рисовать?

— Это не имеет никакого значения.

— Как сформировался ваш стиль в графике? Он очень узнаваем.

— Не знаю. Я, наверное, много видел. Что-то мне нравится. Многое изучал, у нас в МАРХИ были прекрасные преподаватели.

— В музыке вы рок-н-ролльщик, а в искусстве?

— Что такое рок-н-ролльщик? Я не знаю. Рок-н-ролл — это музыка, основанная на трех аккордах. Тоника, доминанта и субдоминанта. Мне кажется, что наша музыкальная палитра значительно интереснее.

— Вы постмодернист?

— Терпеть не могу постмодернизм. Я считаю, что это один из убийц искусства. Это яд, который отравляет все. Потому что какой-то умник решил, что больше ничего нового не будет и не надо. Все новое уже сделано. Давайте будем компилировать из того, что было, и стебаться. Но от стёба уже рвет, а кроме него что-то ничего не видно.

— Есть что-то, чего вам не досталось в жизни?

— Не досталось? Ну, знаете, это из области если бы да кабы. Я мечтал поиграть по клубам в конце 60-х будучи англичанином. Но простите, это мечта несбыточная.

— А чего было слишком много?

— Ничего. Всего было столько, сколько надо.

— Как вы относитесь к славе? Мешает? Раздражает?

— Иногда раздражает, иногда помогает. Помогает чаще, чем мешает. Особенно в нашей стране. Ну, когда вам надо что-то получить от начальника, а он, оказывается, ваш фанат. Какую-то подпись на какой-то бумажке, за которой нормальный человек будет стоять в очереди три месяца. И ты тоже становишься в очередь, потому что воспитание не позволяет лезть через голову. И вдруг — Андрей Вадимович, это вы? Да что же вы тут стоите, заходите! Ну, бывает и так.

— Вы в Бога верите?

— Это слишком личный вопрос. Я не обязан отвечать. Во всяком случае, все эти церковные отправления — это не для меня.

— Но у вас есть какое-то личное представление о высшей силе?

— Есть мое личное представление. И, смею надеяться, есть мой личный способ общения с Богом. Но это мой личный способ общения. Рассказывать об этом я не должен.

— У вас в апреле прошел концерт под названием «Идиш-джаз». Вы ощущаете себя русским или евреем?

— Я никогда не думал на эту тему вообще. Я еще и белорус. Что значит ощущать себя белорусом? Флаг носить или что?

— Откуда этот интерес к иудейскому джазу?

— Надо сказать, что большая часть джазовых стандартов были созданы сто лет назад. И до сих пор, выдержав испытание этим нечеловеческим временем, они считаются лучшими джазовыми произведениями и исполняются лучшими джазовыми музыкантами. Написаны они были бедными евреями, многие из них были эмигрантами из Одессы, из Киева. Все они уехали в Америку от ужасов революции. Они говорили и пели на идише. Идиш — язык умирающий. Но евреи-ашкеназы, которые жили в Европе, говорили именно на идише, а не на иврите. Это такая очень интересная смесь немецкого, иврита и еще бог знает чего. На этом языке написаны книги, и неплохие. Это все страшно интересно.

— В вашей жизни были какие-то сильные разочарования в человечестве или наоборот?

— Жизнь — это вообще последовательная цепь разочарований. Вы об этом знаете? Просто надо быть к ним готовым.

— Но не сразу привыкаешь.

— Не сразу. Но, слава Богу, жизнь длинная. Привыкнуть успеется. Но вообще-то я оптимист. Иначе бы занимался чем-то другим.

— Вас предавали?

— Я не люблю это слово. Предают на войне, разве нет? Вот фашистам рассказать военные тайны. Да, вот это предательство. А когда начинают это слово использовать по делу и не по делу... Ты не дал мне 50 рублей, ты меня предал! Не знаю, не знаю...

— «Ничего личного, только бизнес» — как вы понимаете эту фразу?

— Не понимаю. Мне она не близка.

— Вам ее когда-то говорили?

— Я слышу ее в литературе и в кино. Но мне лично не говорили. У меня есть ощущение, что человек, который этой фразой пользуется, он человеческого вообще не имеет. Просто там нет ничего.

— Вы смогли создать школу в музыке?

— У меня есть один недостаток, который перечеркнул бы все эти благие намерения. Учитель — это особый дар. Я вот, например, нетерпеливый очень, я не могу повторять много раз одно и то же. Я как-то читал лекцию о красоте. Я к ней готовился, она имела большой успех. Я читал ее в разных местах. Раз, два, три. А потом я понял, что ее надо повторять, и, в сущности, я рассказываю об одном и том же. И тут мне стало страшно неинтересно. Если я знаю, какую фразу я произнесу в следующую секунду, у меня возникает ощущение, что я говорю какие-то жуткие банальности. Хотя, может быть, это и не так. В общем, я ее прочитал пять раз и на шестой сказал: извините, но я не лектор.

— Вы сейчас скажете: «не хочу повторяться», но все же, что такое красота?

— Искусство — это присутствие Божественного в человеке. Мы имеем представление о красоте, но представления о красоте от эпохи к эпохе меняются и очень сильно. Я пытался выяснить, есть ли все-таки какая-то объективная красота. Потому что представление о красоте, безусловно, субъективно. Я пришел к выводу, что, например, закат над морем не может быть некрасивым. Все, что создала природа или Всевышний, как вам угодно, это красиво. У человека получается уже хуже, но бывают проявления высочайшего дара и невероятные приближения к Божественному.

— Когда слышите новую музыку, как вы определяете для себя — вот, это оно?

— Волосочки дыбом встали, значит, это хорошая музыка. Это великолепный тест! Дальше можно препарировать как угодно. Но у меня не всегда есть желание препарировать и объяснять. Для меня вполне достаточно, что она работает.

— Вас посещает чувство любви к Родине?

— Любовь к конкретному человеку — да. К каким-то местам, конечно, да. Надо только тщательно отделять Родину от государства.

— Есть что-то в русской классике, в русском искусстве, с чем вы чувствуете некоторую преемственность?

— Почему только в русском искусстве? Чем уж так русское принципиально отличается от английского?

— Ну, хотя бы тем, что мы здесь живем.

— Земля-то круглая. Да, русский язык богатейший и дает возможности для колоссальной литературы. Но я не считаю, что английский язык ему сильно проигрывает. Он дает свои возможности.

— Про что вы могли бы сказать: я вышел из той шинели?

— Я вышел из массы вещей. Из своих родителей. И дворовых песен, из Рахманинова. Из «Битлз», из Окуджавы, Галича. Это не перечислить. До 10 лет все, что видишь и слышишь, на тебя оказывает влияние.

— Как вы проводите вечера? Как отдыхаете?

— Прихожу домой и падаю замертво. Не знаю, у меня нет отдыха. Я никогда не знаю, про какой день недели мы говорим. Понедельник это или воскресенье. Я это по количеству машин на улице определяю.

— Что вы читаете?

— Последнее время художественной литературы стало существенно меньше. У меня возникло ощущение, что все, что следовало прочитать из художественной литературы, я уже прочитал. Но есть масса нон-фикшн интереснейшего. Сейчас читаю книжку под названием «Лучшее в нас». Это вот такой толщины исследование, которое говорит о том, что вопреки расхожему мнению человечество становится все более и более гуманным, а не менее и менее, как принято считать. Приводится статистика и расчеты. Очень интересная работа.

— Что вы думаете о моде?

— Это способ что-нибудь втюхать. Надо продать какое-нибудь фуфло. Мода — это быть как все. Очень хорошая была мода у хиппи в 70-е годы: быть не как все. Вот там я и остался.

— Вы влияете на современные вкусы?

— Нет, конечно! Ну откуда? Это надо все время оглядываться на собственный след.

— Вам важно ощущать рядом человеческое тепло? Друга?

— Когда мне плохо, то, как правило, не до друзей. Я чувствую себя плохо, когда у меня нет возможности реализовать задуманное.

Фото: Сергей Киселев, Кирилл Зыков / АГН «Москва».