22.03.2013

У Бороздина была душа путешественника, поэтому среди его героев — советские воздухоплаватели («И опять мы в небе»), героические папанинцы («На льдине — в неизвестность»), но главное — дети тогда еще очень большой страны. От колхозной ребятни («Тимкины язычники») до «экзотических» северных малышей.

Из книг Бороздина — сборника «Большая Хета сердится» и повести «Там, где звенит Енисей» — дети, живущие в Москве или Ленинграде, узнавали, что у них есть сверстники, которые вместе с родителями кочуют по тундре, носят одежду из оленьих шкур, а чтобы доставить этих ребят в школу, за ними присылают вертолет. Так — без пафоса и морализаторства — воспитывалось ощущение одной земли, очень разной, но все-таки общей.

Споры о том, на пользу или во вред малым народам «насильственное окультуривание» новых поколений, не утихают. Однако книги Виктора Бороздина от этого хуже не становятся. Убедитесь в этом сами.

                                                                                 Уля приехала!

— Оленья упряжка!

Запыхавшийся, взъерошенный Егорка первым подбежал к окну. За ним бросились все, прилипли носами к замороженным стеклам, задышали на них и тут же отлипнулись. Много ли увидишь, если зимой у них, на Севере, дня совсем не бывает, только ночь. Похватали пальтишки, толкаясь, обгоняя друг друга, выбежали на крыльцо. В синем воздухе тонко-тонко звенело, будто ударялись друг о друга крошечные льдинки. Это бубенцы, ну конечно, бубенцы на оленьих шеях! Упряжка мчится прямо к ним, серебристая от лунного света, быстрая, летучая, клубится пар у оленьих морд, клубится снежная пыль.

— Наверно, это мой отец едет?

— Может, мой!

— Нет, мой!

За ветвистыми оленьими рогами не видно, кто сидит в нартах. И луна хитрит, не все высвечивает. Упряжка уже близко, с лету развернулась и стала. Всплеснули и захлебнулись бубенцы. С нарт соскочил одетый в просторную малицу мужчина, весь забеленный, опушенный инеем.

— Школа, да? — спросил он, крепко похлопывая себя рукавицами, отряхивая снег. — Первый класс, да?

— Мы — нулики! — весело выкрикнул самый маленький, Витя Ямкин, и, застеснявшись, боднул соседа, Саню Маймаго.

— Ага, нулики, — подтвердил тот.

— Мы из нулевки! — подхватили остальные.

Приезжий взялся за ручку двери.

— Это же Улин отец! — ахнула Нелё. — Как я сразу его не узнала!

Она хотела было спросить: а где Уля? Но тут все ребята загалдели, заскрипели ступеньками, побежали к оленям, стали гладить заиндевевшие морды, шеи, еще вздымавшиеся от быстрого бега бока. Ох, как все соскучились по олешкам, по своему дому! Олешки, наверно, тоже были рады ребятам.

Притомленные быстрым бегом, они стояли смирно, посматривали кроткими задумчивыми глазами.

Нелё тоже сбежала с крыльца. И только тут увидела, что на нартах, под оленьими шкурами, сидит кто-то, сжавшись в комочек, словно зайчишка; если бы у него был хвостик, то он, наверно бы, дрожал.

— Чего сидишь, вставай скорее! — крикнула Нелё.

«Зайчишка» сжался сильнее. Капюшон опустился до самого носа, закрыл лицо. Нелё быстро разбросала все шкуры.

— Уля!

— Нелё!

Девочки крепко обхватили друг дружку.

— Приехала?

— Приехала!

Только и могли выдохнуть от радости.

Все окружили их.

— Нелё, это твоя сестра?

Нелё перевела дух.

— Это Уля!

Она, словно олешка на веревочке, потянула Улю в дом. Под оленьими шкурами, конечно, тепло, но когда долго мчишь на нартах, мороз все равно достает.

Только они вошли в просторную прихожую, как где-то над головой закатился в неудержном разливе звонок. Уля испуганно втянула голову в плечи, попятилась.

— Не бойся, — сказала Нелё, — это звонок. Ну, бубенцы. У старших кончился урок.

Уля посмотрела вверх, надеясь увидеть там с десяток могучих оленьих голов — ведь только они могли так отчаянно трясти бубенцами, — но никаких оленей не было. Был лишь гладкий потолок, белый-пребелый, как снег. Звонок оборвался сразу. И тотчас за дверью, в глубине этого большущего дома, послышались громкие голоса, топот. Дверь с треском распахнулась, и мимо Ули повалили одни за другими мальчишки, девчонки... Они что-то кричали друг другу на незнакомом Уле языке, хватали с железных крючков пальто, шапки и вылетали на улицу. Уля зажмурилась. Столько ребят! Это, наверно, и есть большой город, который она видела только на картинке, — раз так много народу! Наружная дверь не успевала закрываться, и в нее клубами вкатывался морозный воздух.

— Где тут новенькая? — вдруг спросил кто-то по-ненецки.

Уля подняла глаза. К ней подходила невысокая худенькая девушка, такая молодая, что Уля подумала: может, тоже школьница? И веселая. Улыбнулась Уле, будто хотела сказать: «Ничего страшного. Это хорошо, когда много народу».

— Это наша учительница, Раиса Нельчевна, — шепнула Нелё.

— Давай знакомиться, — сказала Раиса Нельчевна. — Тебя как зовут? И не прячь лицо, а то я и глаз-то твоих не вижу.

— Ее Уля зовут, это моя подружка, — ответила Нелё.

— Вот и чудесно, — обрадовалась Раиса Нельчевна, — вместе вам не будет скучно, правда? А как твоя фамилия?

— Лырмина, — опять подсказала Нелё;

— И я Лырмина, Тая Лырмина, — сказала маленькая девочка у окна. Она рисовала там что-то пальцем на стекле.

— И я Лырмин, — засмеялся большой мальчишка, — вот сколько здесь Лырминых!

А Уля молчала.

— Раиса Нельчевна, это она здесь такая, — заволновалась Нелё, — а дома она бедовая. Мы с ней в тундру далеко-далеко ходили, волка видели, я испугалась, а она не испугалась. Верно, Уль?

— Я знаю, она смелая девочка, — сказала Раиса Нельчевна. — Она и тут вовсе не испугалась. Ну, пойдемте в столовую. Ты, наверно, проголодалась. Снимай парку.

Раиса Нельчевна откинула Улин капюшон.

— А волосы у тебя длинные, расчесывать-то их трудно.

«Вовсе и не трудно, — подумала Уля, — мама хорошо расчесывала. И песенку напевала...»

Они пошли по длинному коридору. Из боковой двери неожиданно вышел Улин отец и вместе с ним высокий, седоватый и, как Уле показалось, с сердитыми бровями человек. Это ей только сначала так показалось, потому что человек этот — Петр Николаевич, директор школы, — посмотрел на Улю дружески и сказал ей, как старой знакомой:

— Ну вот и Уля приехала. Здравствуй!

Они и правда были знакомы. Уля вдруг узнала его, хотя и видела Петра Николаевича всего один раз и то издалека; там, у себя, на Данилкиной речке. Только ей не очень приятно было об этом вспоминать.

— Дочка, дочка моя, однако, — закивал Улин отец.

— Помню, — покачал головой Петр Николаевич. — Сколько я тебя тогда по тундре кликал? — Он посмотрел на Улю: — Что ж не выходила?

Уля так и не поняла: очень сердится на нее Петр Николаевич за то, что она так долго не приезжала, или не очень? Наверно, не очень. Вот так же мама всегда смотрит на братишку Вовку, когда он что-нибудь натворит, — не ругает, не бранит, а только головой качает: мол, что с него взять — маленький, ничего не понимает.

Да, так же думал сейчас и Петр Николаевич. Есть еще родители, которые неохотно отпускают детей в нулевой класс. Жалеют: малы, мол. Не понимают, как этим малышам надо пораньше научиться говорить по-русски. Ведь все уроки в школе идут на русском языке. А они пока знают только свой, родной — кто ненецкий, кто долганский, кто нганасанский, эвенкийский, им и сговориться-то между собой порою трудно бывает. Своего письменного языка у всех этих народностей нет, откуда ему было взяться, если деды и прадеды нынешних северных ребятишек всю жизнь кочевали по тундре с оленьими стадами, а сказки свои — их много — передавали из уст в уста. <...>

Улю мыли, терли чем-то шершавым, обливали водой, опять намыливали. Она только успевала поворачиваться. А жарко как! Уля никогда в жизни не попадала в такую жару. Все тело горело. А потом стало легко, приятно.

Нелё, рассмеявшись, плеснула на нее из тазика, Раиса Нельчевна полила ее как следует из большого таза, и мытье кончилось.

На лавке, где они раздевались, Улиных меховой рубашки и штанов не оказалось. Нелё пододвинула к ней кучку какой-то одежки. Уля покачала головой. Она вовсе и не собиралась одеваться в чужое.

— Твою старую одежду отец увезет домой, — сказала Раиса Нельчевна.

Уля впервые в упор посмотрела на Раису Нельчевну и крикнула звонким, упрямым голосом, так, что все обернулись:

— Не отдам! Это мама мне сшила!

И, как была, голышом, бросилась к выходу. Так быстро, что никто не успел ее остановить. Толкнула дверь в холодные сени, где на полу лежал снег. Ну и что, она снега не боялась! Еще секунда, и Уля выскочила бы на улицу, на мороз. Но тут подоспела старушка банщица, — увидев, ахнула:

— После пара-то! Ах ты глупая!

И, подхватив, мигом внесла ее обратно в раздевалку.

Уля больше не ершилась, только поглядывала на всех с обидой.

Раиса Нельчевна стала быстро одевать ее.

— Ну что ж ты упрямишься, — говорила она. — Смотри, какое красивое платье, все девочки в таких ходят.

Уля молчала. «Совсем и не красивое, как они не понимают?!— удивлялась она. — Мама мне сшила из самой мягкой, самой теплой шкурки — пыжика, молодого олешка, — рубашку и штаны, вот они-то красивые!»

Нелё уже надела свое коричневое школьное платье. Повернулась в одну, в другую сторону — все ладно. Подошла к Уле. Пригладила складки на Улиной юбочке, расправила ей воротничок. На минутку задумалась, даже губу закусила: что бы еще придумать? И вдруг сообразила. Достала из кармашка бусы, посмотрела на них — вон какие красивые! — и надела Уле на шею.

— Носи.

Бусы были из красного бисера, а кое-где из синего. Нелё их сама нанизала, еще летом. Она потянула Улю к зеркалу.

— Посмотри. Верно, красивые?

Дома у Улиной мамы было зеркальце, маленькое, круглое. Уля любила в него смотреться. Но в нем можно было увидеть только нос и глаза. Здесь зеркало было громадное, больше Ули ростом. Уля глянула и ничего сперва не поняла. Нет, видно-то было очень хорошо. Вон сбоку стоит Нелё и прихорашивается. А рядом с Нелё — совсем незнакомая девочка, с короткими, не очень послушными волосами, в таком же, как и у Нелё, платье. На шее у девочки бусы. Кто же это? Неужели это она, Уля?..

А Нелё — там, в зеркале, — повернулась к той девочке, поцокала языком и сказала:

— О, бэй! — А потом по-русски: — Хорошо!

Уля посмотрела на ту Нелё, в зеркале, потом на Нелё, что рядом, потом опять на девочку с бусами... И, улыбнувшись ей, тоже сказала:

— О, бэй!