Алексей ФИЛИППОВ

29.10.2021

29 октября 1941 года, 80 лет назад, люфтваффе провело одну из самых страшных бомбардировок Москвы за всю войну. Бомба попала в здание ЦК ВКП(б) на Старой площади — были жертвы, одним из убитых оказался писатель Александр Афиногенов.

В 1941-м Афиногенов был одним из самых известных советских драматургов. И, что куда интереснее в 2021-м, глубоко веровавшим в советскую идею человеком. У этой веры, впрочем, были еще более интересные особенности.

В 1932-м Немирович-Данченко спрашивал себя, кому Художественный театр может заказать «стопроцентно» идеологически безупречную пьесу к 15-летнему юбилею Октябрьской революции:

— Кому? Из всех пишущих для сцены я чувствую драматурга настоящего пока только в трех — Булгаков, Афиногенов и Олеша. Ввиду стопроцентности на первом месте у меня — Афиногенов.

Афиногенов дал театру пьесу «Ложь». Ее читал и правил Сталин, Афиногенов получил пьесу с его пометками, а также письмо с разбором текста и предложением встретиться:

— …Выпускать пьесу в таком виде нельзя.

Давайте поговорим, если хотите.

Привет!

И. Сталин.

Драматург час разговаривал со Сталиным в Кремле, затем он переделал текст. Это не помогло.

«Ложь» уже шла с аншлагами в Харькове, когда Сталин прочел второй вариант и остался недоволен: «Т. Афиногенов! Пьесу во втором варианте считаю неудачной. И. Сталин».

МХАТ остановил репетиции, премьера не состоялась. Афиногенов не был кондовым советским драматургом — в его пьесе шла речь о том, что партийцы вынуждены лгать. Он и раньше брался за острые темы, в пьесе «Страх», которую поставил МХАТ, звучала совершенно кощунственная реплика:

— Мы живем в эпоху великого страха. Страх заставляет талантливых интеллигентов отрекаться от матерей, подделывать социальное происхождение, пролезать на высокие посты. Уничтожьте страх, и вы увидите, какой богатой жизнью расцветет страна!

Сказавшему ужасную вещь персонажу, дала отпор другая героиня, старая большевичка — и это выглядело убедительно. Сталин пришел на спектакль и поздравил Афиногенова с успехом, он поминал его пьесу и во время неформальной встречи с писателями.

После этого Сталин сделал на Афиногенова ставку, но в 1932-м тот его ожиданий не оправдал. Тем не менее Немирович-Данченко был прав. Булгаков терпеть не мог советскую власть. Олеша ее принимал, но внутренне был ей глубоко чужд. То, что в конце концов Олеша перестал писать, стал алкоголиком и впал в нищету, было совершенно закономерно. А Афиногенов был стопроцентно советским человеком.

В книге «Память о Каталонии» Оруэлл писал, что во время гражданской войны в Испании религию заменил анархизм. (Каталония была анархистским регионом — в других областях то же можно было сказать и о коммунистической вере.) Подобное произошло и в России, и Афиногенов впитал новую веру еще в детстве. Его родители издавали оппозиционную газету и были вынуждены бежать от полиции — из Рязанской губернии на Урал. Сам он в 16 лет, в 1920-м, был военным цензором, редактором газеты, заведующим уездной печатью и занимал массу других должностей. При этом он был книгочеем и неплохо образованным человеком. У него была огромная тяга к знаниям — Афиногенов, пожалуй, единственный среди советских писателей свободно владел английским.

Вера в новую жизнь, революцию, освобождение народа стала религией радикально настроенной интеллигенции с конца XIX века. Афиногенов вырос в этой вере, для него она была естественна. Также естественен был и его номенклатурный путь — он стал одним из руководителей Российской ассоциации пролетарских писателей, возглавил журнал «Театр и драматургия», нынешний «Театр».

Руководивший ГПУ Генрих Ягода был женат на младшей сестре одного из руководителей РАППа Леопольда Авербаха. Афиногенов входил в ближний круг Ягоды — и въехал в четырехкомнатную квартиру в доме ГПУ в Большом Комсомольском переулке. Его пьесы шли по всей стране — в 1932-м он получил 171 тысячу рублей авторских отчислений. Рабочий в то время зарабатывал от 99 до 177 рублей в месяц, а преподаватель вуза в среднем — 336 рублей.

А еще он был красив, обаятелен, нравился женщинам. У него был фантастический для 30-х брак: в Афиногенова влюбилась гастролировавшая в Москве американская танцовщица, коммунистка Дженни Марлинг. Ради него она оставила мужа и стала Евгенией Бернардовной Афиногеновой. Он казался образцом преуспевающего советского писателя — а в 1937-м все это рухнуло.

В опалу попало бывшее руководство РАППа. Сел Ягода — впоследствии он был расстрелян. На писательском собрании Афиногенова прорабатывали вместе с его другом драматургом Владимиром Киршоном и Авербахом: под ударом оказались приближенные к Ягоде литературные функционеры. Их исключили из Союза писателей, затем из партии. Киршон и Авербах были арестованы и затем расстреляны. Семью Афиногенова выселили из квартиры в Большом Комсомольском переулке, он переехал на дачу в Переделкино и каждый день ждал ареста. Но за ним не приходили.

Он и в самом деле был хорошим драматургом, но его пьесы забыты. Афиногенов обладал неоценимым для 20-х и 30-х годов даром: он переводил на язык Чехова и Ибсена партийные постановления. Сейчас это никому не нужно, зато его дневник эпохи Большого террора остался в литературе. Но его нельзя понять до конца, не зная, что в это время атеист Афиногенов читал и перечитывал изданную на английском Библию.

В дневнике об этом нет ни слова, об Афиногенове и Библии рассказал его друг, американский журналист. Но это многое объясняет: дневник пронизан отчаянием человека, внезапно утратившего веру, чувствующего себя отверженным, ищущего способ вернуть былую внутреннюю цельность. Вера Афиногенова — это партия, Сталин, единство с народом, но ее природа абсолютно религиозна.

Он живет в преддверии ареста и гибели. Он отвержен теми, кому служил, ради кого жил. Афиногенов ищет способы измениться, стать другим, лучшим, достойным новой жизни. Возможно, этому поможет роман, который он напишет. Может быть, его поймет тот следователь, который станет вести допрос, — и он записывает их диалог… Но беда проходит стороной: выходит постановление о формальном отношении к исключенным из партии, многие из тех, кто его прорабатывал, сами попадают под каток репрессий. Он в безопасности, к нему вновь приходит успех. Афиногенова восстановили в партии и Союзе писателей, его пьеса «Машенька» ставится по всей стране…

И все же он стал другим человеком.

Когда началась война, Афиногенов вновь стал вести дневник. В отличие от многих других писателей, летом и осенью 1941-го он сохранял спокойствие и достоинство, не рвался в эвакуацию. Но в его дневниках есть все, что в то время переживали интеллигентные люди, верившие в советскую систему: ужас от происходившего, непонимание того, почему так быстро рушатся фронты и Сталин ничего не может сделать. И кое-что другое, нигде больше не встречавшееся: спокойная, стоическая, христианская готовность принять смерть. В 1941-м Афиногенов ее ждал и совсем не боялся, ведь он вновь был вместе со всеми. Он так и остался атеистом, но это ничего не значило.

Через несколько лет, на вечере, посвященном памяти драматурга, об этом сказал Пастернак, друг Афиногенова и его сосед по Переделкино, в 1937-м тоже ждавший ареста:

— …В моих глазах это был человек верующий. Он был такой верующий человек, что о нем можно сказать: «Вера горами двигает». Афиногенов показал на живом примере, что вера именно творит… Он был человек веры, которая в действительности созидательна, и из горнила этой веры созидалась действительность.

Это были очень точные слова. Афиногенов верил в СССР и создавал новый театр, новую, советскую, реальность, он и сам был человеком нового мира. Но при этом в нем жила древняя, связанная с Библией, претворившаяся в иные формы вера, дававшая силы принять то, что казалось неизбежным, помогавшая не потерять надежду.

Если бы не осколок немецкой бомбы, надежда пригодилась бы ему и в будущем. Свободно владевшего английским Афиногенова должны были отправить в США, там он должен был вести агитационную работу. В послевоенном СССР, во время борьбы с «низкопоклонством перед Западом», это назначение могло ему сильно аукнуться...

Фотографии: www.museum.ru, www.goslitmuz.ru.