«Меня, такой живой и настоящей, на ласковой земле»

Дарья ЕФРЕМОВА

06.10.2012

8 октября исполняется 120 лет со дня рождения Марины Цветаевой. Почему ее лирика воспринимается так, словно все это мы пережили и написали сами, пытается понять заведующий музеем Серебряного века Государственного литературного музея Михаил ШАПОШНИКОВ.

культура: «Судьба Цветаевой совершена дважды», — сказала на одном из вечеров памяти поэтессы Белла Ахмадулина. Конечно, она имела в виду жизненную трагедию и «безукоризненное воплощение» ее в творчестве. Однако здесь явно считывается и еще один пласт. Вряд ли мы сможем вспомнить другого поэта Серебряного века, чьи томики столь же часто берут в руки тысячи людей, а вехи биографии известны настолько, будто речь идет о нашей собственной семейной истории. Почему именно Цветаева оказалась так близка современному читателю?

Шапошников: Действительно, Марина Ивановна остается одним из самых популярных поэтов, и в этом смысле ее судьба не совершена — она продолжает вершиться. Не каждый с ходу скажет, на ком был женат Осип Мандельштам и были ли дети у Валерия Брюсова, тогда как имена Аси, Сергея Яковлевича, Ариадны и Мура для многих — почти родные. Феномен такой «родственности», думаю, можно объяснить вот чем: во-первых, Марина Цветаева — самый младший поэт Серебряного века хотя бы по возрасту. Не менее яркая и пронзительная Анна Ахматова, хотя и родилась всего только несколькими годами раньше, воспитывалась в консервативном духе Царскосельского лицея и была человеком старой формации. Во-вторых, сама Марина Ивановна, и в этом она не раз признавалась, была устремлена в будущее, и этой смелостью, авангардизмом, откровенностью, «безмерностью в мире мер», не всегда одобряемой обществом, оказалась невероятно близка нашим современникам. Кстати, она подчеркивала свою естественность, «настоящесть» даже внешне: не носила драгоценностей, мехов и вычурных платьев, много курила, делала стрижку, как тогда говорили «под курсистку», что, в общем, тоже выглядело не очень позволительным….

Кроме того, она не боялась касаться тем, привычно избегаемых литераторами того времени — например, «бытовизма»: непростые условия, к которым вынудила ее жизнь, становились частью лирики. В большинстве своем столпы Серебряного века понимали поэзию как «песнь Орфея» — «послание в вечность»: быт был для них «сниженной», ненужной темой. Для них — но не для нее…

культура: Удивительно, что при этом многие считают Цветаеву исключительно женским автором, хотя сама она настаивала на том, что она именно поэт, не поэтесса…

Шапошников: Да, это еще один парадокс ее творчества — ведь именно у Цветаевой встречаются очень мощные стихи с поистине мужской лепкой, например, «Молодец», «К Чехии». Но вот что произошло: когда в 1950-е годы с ее наследия сняли запрет, тут же образовалось множество страстных поклонниц, готовых отдать свой голос за то, что Цветаева и есть лучший поэт России. С одной стороны, ее возвели на пьедестал. С другой… Думаю, она не могла бы сказать, как Ахматова, что «научила женщин говорить», но сама ткань ее стихов, глубоко чувственных, срывавших покровы с эротизма и скоротечности земной любви, облекло в словесную форму то, что давно витало в воздухе. Отличительная особенность любовной лирики Марины Ивановны, — опять же роднящая ее с нашими современницами, — в том, что мужчина впервые воспринимается как равный и реальный человек: «гордец и враль», «певец захожий с ресницами нет длинней», «первый Арлекин за жизнь, в которой не счесть — Пьеро». Это не какой-то другой, непостижимый мир, а друг, любовник, приключение. В то же время у нее присутствует тема верности избраннику. В стихах, посвященных Сергею Яковлевичу Эфрону, звучит: «В вечности — жена, не на бумаге». И это не просто слова лирической героини, она идет за ним на верную гибель, когда возвращается из эмиграции. Такие вещи созвучны русскому читателю, в особенности женщинам.

культура: Вы замечали, что когда собираются два цветаевоведа, например, в пространстве одной телестудии, они спорят чуть ли не до драки. Мало того, ведущие не согласны с обоими, а зрители, что явствует из звонков и отзывов на сайте, готовы оппонировать и тем, и другим. Похоже, каждый, кто любит Цветаеву, уверен, что только он один ее понимает, нашел к ней ключ...

Шапошников: Тема интимности, «своеструнности», субъективизма вообще очень характерна для Серебряного века — да и для современной поэзии, которая во многом является его преемницей. Поэзия, как определил этот жанр Баратынский, — «есть полное ощущение известной минуты», и, как вслед за ним сформулировала старшая современница Цветаевой, идеолог русского символизма Зинаида Гиппиус, «отражение мгновенной полноты нашего сердца». Лирика Цветаевой очень чувственна, даже исповедальна, и это становится интимно-близким многим, но по-своему.

культура: Говоря о Цветаевой, невозможно не коснуться ее слишком широко известной биографии. Ее романы, отношения с мужем и с детьми все чаще становятся предметом оценочного, морализаторского обсуждения. Может быть, не стоит путать личность поэта и его лирического героя?

Шапошников: Безусловно. Это разные вещи. В случае Марины Цветаевой ее поэзия — это отнюдь не всегда дневник автора. Другое дело, что этот герой не всегда отделим от тех, кому стихи адресованы, и от нее самой. В «Поэме Горы» она делает лирическим героем Родзевича, в стихотворном цикле «Подруга» — это Софья Парнок. Об исповедальности Цветаевой интересно высказался Иосиф Бродский, назвав ее поэзию «кальвинистской» и пояснив, что «кальвинист — это, коротко говоря, человек, постоянно творящий над собой некий вариант Страшного суда».