Андриан Влахов, ВШЭ: «Сейчас язык изучают ради успешной карьеры, а также из культурного интереса»

Евгений ДОБРОВ

03.01.2021





Российская языковая политика за рубежом должна выстраиваться иначе, считает Андриан Влахов, научный сотрудник факультета гуманитарных наук НИУ ВШЭ.


— Можно ли говорить о том, что экспансия какого-то языка — это всегда история политическая, связанная с лоббированием национальных интересов в другой культурной среде?

— Когда у нас заходит разговор о языковой политике, мы неоправданно часто фокусируемся на высших уровнях: государственном, международном. Однако потенциал для продвижения языка лучше всего виден на низовых уровнях — семейном и уровне сообщества, где осуществляются прямые контакты между людьми. Задачи же, поставленные государством, часто расплывчаты и имеют характер лозунгов.

— Как исторически складывалось взаимодействие различных языков?

— Обычно вслед за общими политическими тенденциями выстраиваются и языковые тренды. Так, в Европе еще со времен Римской империи в качестве своеобразной лингва франка, общего языка, утвердилась латынь, вытеснив практически все остальные языки в сферу неформального общения. «Народные» языки, в Новое время ставшие атрибутами новых наций, развивались параллельно латыни и затем переняли ее символическую роль в новых колониальных империях. Во всех этих случаях язык играл фундаментальную роль в процессе идентификации: если ты не знаешь конкретного языка, то, получается, ты не принадлежишь к конкретному обществу. Только ближе к эпохе модерна появляется мода на знание иностранных языков и чужих культур.

Роль латыни в Европе, в том числе в классическом образовании, сохранялась вплоть до XIX века. Впрочем, даже после этого мы наблюдаем, насколько сильна оказалась ее модель: национальные языки новых империй продолжили вытеснять местные наречия в колониях по всему миру, да и у себя дома тоже. Шведский язык, к примеру, в свое время практически полностью вытеснил норвежский в семейно-бытовую сферу, и в XIX веке норвежской культурной элите пришлось по крупицам собирать литературный язык из диалектов.

Кажется, только после двух мировых войн и начала распада колониальной системы ситуация стала кардинально меняться: роль и престиж местных языков повышаются, развивается массовый международный туризм, и как следствие — появляются сети языковых школ.

— Приведите примеры того, как сегодня страна продвигает интересы своей культуры, в частности языковой, в других регионах?

— Если мы говорим о современности, то, конечно, вряд ли можно говорить о полном завоевании одной страны другой — и понятно, что сейчас мало кто учит язык, чтобы физически остаться в живых. Хотя ситуация с уйгурами в Китае вызывает большое беспокойство. Сейчас язык гораздо чаще изучают ради успешной карьеры, из уважения к культуре соседей, а также просто из любопытства и интереса.

Вот, например, Испания. Был период, когда она находилась «на задворках Европы» и интересовала только узкий круг специалистов. Однако весь последний век интерес к испанской культуре возрастал — и деятельность Института Сервантеса очень хорошо «легла» на то, что есть огромный интерес к фламенко, к испанским винам, к корриде и прочим традициям.

— Как зарождается подобный интерес?

— Мне кажется, это происходит во многом в результате того, что после мировых войн XX века в Европе перестали работать идеи экспансии больших империй внутри континента. Стали цениться разнообразие, уникальность, какие-то локальные явления. Исследователи называют это послевоенное европейское явление «новым регионализмом».

Сначала он проявился в форме туризма, так как мобильность людей в целом повысилась. Прямым следствием этого стал интерес к чужой культуре в целом — ее образам, искусству, а также языку. Когда туристически ориентированная идея культуры стала популярна, европейские страны начали ее сознательно конструировать — и это выразилось в появлении, например, Института Сервантеса, Французского университетского колледжа и других подобных учреждений.

Но есть, конечно, и протекционистские мотивы. В Казахстане или в Кыргызстане, например, русские школы среди населения считаются престижными, но официально это не слишком афишируется, ведь Россия воспринимается многими как бывший «колонизатор». А вот турецкие лицеи рекламируются на каждом шагу. Есть еще интересный китайский кейс и растущая популярность Институтов Конфуция во всем мире. Но и здесь присутствует неоднозначность. С одной стороны, Китай — это древняя и богатая культура, китайский язык всем полезен, с другой стороны — это пресловутая «желтая угроза», якобы Китай расползется и всех поглотит, так что и у нас, и в других странах включается протекционизм.

Здесь все обусловливается тем, какова культурная политика страны в целом. Успех языковых проектов часто определяется общим культурным фоном. Кто не любит Испанию? Ее культуру, кухню и поэзию? Кто не любит итальянскую и французскую культуру? Эти страны выстроили благоприятные стереотипы о себе, и в этом залог успеха их мягкой силы.

— А есть ли страны, которые полностью закрывают доступ для подобных институтов?

— Такое тоже случается, но, кажется, очень редко. Можно привести в пример, например, Армению и Азербайджан, находящиеся в прямом конфликте. При этом интересным примером успешного взаимодействия при не самых успешных международных отношениях будут русские школы в государствах бывшего СССР и соцлагеря, где важность знания русского языка по-прежнему высока, хотя официальная политика стран часто и основывается на критике прошлого.

Посмотрите, например, на русских и поляков: несмотря на непростую историю взаимоотношений наших народов, у двух культур богатая история контактов. Польские центры в России и русские центры в Польше нормально существуют — просто потому, что объем контактов и взаимодействия достаточно большой.

— Что здесь удается делать России сейчас, хотя бы на постсоветском пространстве?

— У нас, конечно, существует своя сеть культурных центров за рубежом. Вообще это ответственность такого федерального ведомства, как Россотрудничество, иногда российские культурные центры работают при посольствах, иногда как отдельные учреждения. Этих центров несколько десятков. Буду честен: не везде они работают так, как задумано. Бывает, что их работа чрезмерно бюрократизована или осуществляется «ради галочки». Центр тогда, по сути, перестает выполнять свою функцию.

— Что это означает и в чем выражается?

— Например, вместо реальной регулярной деятельности раз в год проводится праздник русских народных танцев для нескольких ностальгирующих старичков. Есть, конечно, отличные обратные примеры — так, например, в Австрии российский культурный центр работает прекрасно. Он достиг огромных успехов за счет хорошего менеджмента и современных методов ведения проектов. Как обычно, все упирается в организацию на местах: если где-то школа или культурный центр пробуксовывают, это не из-за того, что русская культура неважна и неактуальна для принимающей страны, а просто есть проблемы организации работы в конкретном учреждении.

Поскольку это все государственные деньги, то возможности поддержки ограничены — и какие-то языковые вещи, которые могли бы быть интересны новым поколениям, реализовать трудно, поскольку это может стать нецелевым использованием. Например, мне сложно представить поддержку аккаунта русского языка в тиктоке.

А вот, например, инициатива «Тотального диктанта» — отличная, с моей точки зрения. Она начиналась именно как низовая инициатива, затем получила поддержку государства, и в этом, кажется, залог ее успеха.

— Что могла бы сделать Россия, чтобы успешно продвигать русский язык?

— Должно произойти в мозгах изменение относительно того, как мы смотрим на другие языки и культуры. Ведь у нас до сих пор сильна позиция, что мы постулируем первенство русского языка перед остальными. Но она абсолютно неадекватна мировому опыту, который показывает, что три четверти населения мира прекрасно живут, владея несколькими языками сразу и по-разному их используя. И вот эту установку — на то, что русский язык якобы должен обязательно быть для всех первым и главным — в нашем сознании и нужно менять.

— Но в американской модели такая тотальность присутствует, и эта модель показывает успешность.

— С одной стороны, конечно, она показала свою политическую и экономическую успешность, с другой стороны, чудовищным фактом этой же американской модели является то, каким жесточайшим образом она обошлась с языками коренного населения Америки. Языки американских индейцев, коренных жителей Аляски и Гавайев, практически стерты с лица земли. И от такой модели, которая опасна хотя бы даже на уровне пиара, сегодня необходимо отойти. Нужно признать первенство разнообразия, перестать, как это часто происходит сегодня, говорить людям в Грузии и Литве, что без русского языка у них не будет работы и нет будущего. Ее должна заменить горизонтально ориентированная формулировка «с русским языком перспектив больше». Только так можно повысить статус русского языка, а следовательно, и России.

То есть во многом речь о вещах, касающиеся риторики, публичного дискурса и той же мягкой силы. Не нужно говорить никому ни в наших школах за рубежом, ни тем более внутри страны, что мы несем миру великий и могучий русский язык. Русский язык — это язык, который познакомит вас с богатой и прекрасной русской культурой, а не тот язык, который заменит и уничтожит ваш. Современный мир — это мир разнообразия.

Материал опубликован в № 10 газеты «Культура» от 29 октября 2020 года в рамках темы номера  «Рейтинг мировых культур».