Место для Кустурицы, или Чем человек отличается от пчелы
18.09.2012
Наша газета первой публикует фрагменты еще не вышедшей книги.
В 1974 году я окончательно покинул квартиру моих родителей. В том же году была принята новая конституция Югославии, которая давала больше автономии Хорватии, чем Сербии. Это был первый акт ослабления объединенного государства южных славян, и значение слова «политика» на Балканах становилось мне все понятнее. Националистические требования «хорватской весны», которые были восприняты в 1971 году как враждебный акт, отныне фигурировали в новой югославской конституции.
***
Молодой девятнадцатилетний парень покинул свою провинцию, чтобы отправиться изучать режиссуру в пражскую Академию изящных искусств. Отъезд в «Мать всех городов», как чехи любят называть свою столицу, был не только отъездом в цивилизованную Европу. Окончание моей жизни в семейном гнезде моя мать переживала как болезненный удар судьбы. Тем не менее, ее уверенность в том, что успеха в жизни можно добиться лишь через образование, брала верх над ее грустью, даже если она опасалась, что не сможет вынести разлуку со мной. Отныне ей больше не придется волноваться за сына, который поздно возвращается домой, встречается с опасными и подозрительными типами и приходит весь в крови после драк. Эту битву она уже выиграла — поскольку я ни одной ночи не провел в полицейском участке, тогда как большинство моих приятелей в итоге попали в исправительные учреждения.
<
Без врожденного упрямства моей матери мое искусство никогда не появилось бы на свет. Я понимал это уже тогда. Она никогда не отступала от задуманного, как бы ни было сложно его достичь. В ее ожидания касательно моего успеха не входили международные призы и все, что им сопутствовало. Мой отец придерживался иной точки зрения. «Тебе необязательно быть Феллини, стань хотя бы Де Сикой», — говорил он мне. Моя мать в своих скромных стремлениях была готова на все, чтобы я не походил на мелких местных хулиганов, чтобы я получил высшее образование, чего ей самой сделать не удалось. А дальше — будь что будет. Отец же был занят другими, более важными для человечества заботами.
***
На вокзале в Сараеве собрались мои многочисленные друзья: Паша, Зоран Билан, Харис, Мирко, Ньего, Бели… Все они пришли, чтобы обнять меня и пожелать доброго пути. За некоторое время до этого Новак Тодорович, гроза Сараева, нагрянул в кафе «Сеталист» и подарил мне часы фирмы Piazze.
— Куста, ты выходишь в большой мир, — сказал он, — если у тебя наступят трудные времена и тебе понадобятся деньги, продай их.
Поскольку я порвал с Майей, она не пришла со мной попрощаться. У нее был другой парень, а я делал вид, что мне это безразлично. Мне удавалось скрывать от всех, насколько мне было плохо на самом деле. Позже я понял, что очень важно уметь скрывать свои чувства. Не только в фильмах про партизан, — когда воины тени лицом к лицу встречаются с фрицами, — но и в жизни. Здесь тоже необходима хорошая актерская игра.
***
Пластиковый пакет, в который мы с Сенкой сложили все мои вещи и наспех перевязали веревкой, порвался, когда я поднимался в поезд.
Это был тот самый вокзал, где я, юный хулиган, шлепал пассажиров по голове скрученной газетой в момент отправления поезда, и судьба привела меня именно сюда, мешая прочувствовать все волнение от расставания. Не было никакой необходимости в том, чтобы сейчас здесь появился какой-нибудь шалопай и наказал меня за то, что я проделывал с другими в детстве. Я стоял на подножке вагона, когда поезд дернулся, и я потерял равновесие. Моя мать разрыдалась. Я упал на задницу и схватился за свой пакет. Веревка лопнула, и мои вещи начали высыпаться из сумки. Я поднял руку, пытаясь махнуть в знак прощания своим друзьям, а другой рукой в панике старался удержать вываливающиеся из пакета трусы, носки и майки. В итоге я покинул Сараево в обнимку с пакетом. Поезд набирал ход. Сидя на корточках, я ухитрился сделать несколько прощальных жестов. В этой неудобной позе я искал Майю глазами, все еще надеясь, как последний идиот, что она появится на платформе. Так, чем дальше удалялся Сараево, тем крупнее становился образ Майи. «Как же нам порой не хватает лояльности друг к другу», — подумал я. Все мои друзья пришли выразить мне свою симпатию, а я думаю о той, что даже не вспомнила обо мне.
***
Знакомство с Вилко Филачем стало моим первым важным шагом в кинематографе после приезда в Прагу. Едва устроившись в студенческом общежитии на улице Градебни, я тем же вечером познакомился с Вилко. Сцена была не такой зрелищной, как в «Пугале» Джерри Шацберга, где знакомство произошло на улице. Нам было суждено встретиться в коридоре студенческого общежития.
Это общежитие было четырехэтажным зданием, где студенты всех отделений жили вместе. Самое интересное, что девушки и ребята жили под одной крышей. Моя комната располагалась на третьем этаже, и дверь выходила на лестничную клетку, откуда лестница вела на верхний этаж. Поэтому я мог наблюдать за всеми, как в кафе «Сеталист». И особенно за девушками, поднимавшимися на четвертый этаж. Когда ко мне в гости приходили студенты с режиссерского отделения Буцко и Туцко, оба из Сараева, они распахивали настежь дверь и задавали вопросы на манер бездельников из кафе «Сеталист»:
— Девушка, не желаете что-нибудь выпить? Немного сока или, может, аперитива?
***
Первый вечер в общежитии был для меня безрадостным. Моему взору открылись длинные пустые коридоры, свежевыкрашенные в белый цвет, с множеством дверей. И ни одной живой души. Я решил, что долго так не выдержу и даже стал подумывать о возвращении в Сараево завтра утром. При малейшем звуке я выскакивал из своей комнаты. Не для того, чтобы показаться девчонкам. Только по причине одиночества. Именно тогда в глубине коридора я увидел Вилко, который шел ко мне, держа в руках пачку сигарет.
— У меня нет спичек, — сказал он мне.
Я достал из кармана зажигалку и дал ему прикурить.
— Это нереально, словно сцена из фильма! — заметил я.
Вилко засмеялся.
— Как в «Пугале»? — догадался он. — Только атмосфера другая.
Он имел в виду фантастическую атмосферу, царящую в начальной сцене фильма. Огромная туча вот-вот прорвется, а за ней сияет солнце — уникальный кадр. Именно в этот момент Хэкмен и Аль Пачино обмениваются тем, что у них есть: сигаретами и зажигалкой. Эта сцена в течение долгих лет изучалась студентами, и все любители кинематографа клянутся только ею.
— Да, ты прав, — ответил я. — Ты будешь Аль Пачино, а я — Джином Хэкменом.
— Согласен! Хорошее распределение ролей.
Редкая история дружбы, чистый экзистенциализм, нетипичный фильм для Соединенных Штатов.
***
В конце моего первого года учебы Боривой Земан, один из моих преподавателей режиссуры, посмотрел мой первый фильм.
— Я уверен, однажды ты создашь великий фильм, — заверил он меня за кружкой пива. — Но запомни одно: любой идиот способен зачать ребенка и лишь исключительный человек может создать великий фильм.
Похвала моего преподавателя доставила мне удовольствие, но все же мне было сложно принять его цинизм касательно продолжения рода. Поскольку однажды я собирался обзавестись ребенком, это означало, что я тоже стану идиотом, пусть и не круглым. Тем не менее я согласился с его фразой об идиотах и детях, потому что она была произнесена в пивной в тот момент, когда вошла его дочь и бросила на него неодобрительный взгляд, и потому что профессор был немного навеселе.
***
Боривой Земан был достойным представителем чешского народа. Он не питал ненависти к русским, но и особой любви к ним не испытывал. Его маленькая месть оккупанту выражалась в способности иронизировать, спасавшей чешскую нацию от депрессии и особенно ярко проявлявшейся в его фильмах. Другим средством, которое чехи использовали для спасения своей души, было пиво. Этот алкогольный напиток считался одним из лучших в мире и обладал успокаивающим эффектом. Пиво ежедневно притупляло чувства чехов, чтобы под этой мягкой анестезией они могли выносить советскую оккупацию.
***
На кого похож и что рассказывает человек из народа, когда он пьет пиво? В ответе на этот вопрос кроется секрет маленькой революции, которую устроили чехи (Форман, Менцель, Влачил) в европейском кинематографе. Глядя на их творения, я, в свою очередь, мечтал создать в Югославии фильм о маленьких людях. Поэтому я проводил много времени в чешских пивных и прислушивался к тому, что рассказывают друг другу посетители, опустошая свою кружку пива. Каждый вечер после занятий я отправлялся слушать их беседы.
После седьмой кружки профессор Земан принялся смотреть на меня с видом человека, который в любую секунду может стать нелюбезным. В ту пору я был уверен, что повсюду в Европе мужчины под воздействием алкоголя становятся дикарями, как в моих родных краях. Это был один из тех моментов, когда пьяницы начинают нести чушь, а их собутыльники говорят в их оправдание: «Он не злой, просто перебрал». А если в ход идут кулаки, всегда находится кто-нибудь, кто нравоучительно заявляет: «Это алкоголь ударил им в голову!» Однако у нас есть и спокойные выпивохи, которые тихо и методично разрушают свой организм. У чехов нарушители спокойствия — редкость, особенно в просвещенных кругах кинематографа, к которому относился и мой преподаватель.
В напряженном взгляде Земана начал вырисовываться вопрос:
— А знаешь ли ты, Кустурица, — в конце концов спросил он, — в каком русском слове семь раз повторяется буква «О»?
Не знаю почему, но я сразу подумал о слове «говно», вероятно потому, что чехи часто употребляли это слово. Впрочем, самой повторяемой фразой бравого солдата Швейка была эта: «Человек хочет быть гигантом, а на самом деле он — говно!»
***
В первое время я с трудом принимал особенности этого маленького народа. Много воды Влтавы утекло под мостами Праги (ого! — сказал бы мой отец), пока я не привык к чешскому мировоззрению. Вероятно, также потому, что в Праге я встречал немалое количество педантов, у которых в запасе всегда имелись готовые фразы, остроты и приводящие в замешательство вопросы. Еще в Сараеве я ненавидел пословицы, которые моя мать использовала слишком часто, пытаясь компенсировать недостаток культуры многочисленными народными мудростями. Она произносила эти красивые изречения, чтобы подкрепить свои пророчества, пока однажды я не сказал ей, что они ни на чем не основаны, поскольку народ придумывал их, чтобы найти себе оправдание. Например, когда хотят, чтобы работа была успешной, говорят: «Как утро начнешь, так и день проведешь». Но если работа не ладится, это звучит несколько иначе: «Цыплят по осени считают».
— Ради Бога, Эмир, тебя послушать — так ты самый умный в мире! — упрекала меня мать. — Ты считаешь народ таким глупым?
— То, что говорит народ, не имеет никакого отношения к мудрости! Я просто хотел тебе объяснить, что народ достаточно хитер, чтобы оправдывать все свои действия.
— Прошу тебя, не дерзи!
Моя мать всегда заканчивала дискуссии одинаково, невзирая на то, что я стал лучшим учеником в классе и мой словарный запас значительно улучшился.
***
В Чехии даже поговорки несли в себе гуманистический размах.
— Чем отличается человек от пчелы? — спросил меня однажды один из таких пражских педантов, опять же за кружкой пива.
Поскольку я не обладал достаточным воображением, чтобы ответить на этот интересный вопрос, он принялся объяснять:
— Человек отличается от пчелы тем, что она оставляет за собой мед, а человек — дерьмо.
Какой космический взгляд на человеческую реальность! Я представил себе каплю меда, на веки вечные плывущую во вселенной. «Возможно, это немного преувеличено, — подумал во мне интеллектуал, — поскольку человек все же построил за свою историю Парфенон». Чехи знали, каким пагубным существом был человек. Они опасались, как бы этот хозяин планеты в эпоху упадка и в качестве проекта концептуального искусства не создал конструкцию под названием: «Дерьмо над Парфеноном». Поскольку Богумил Грабал неоднократно повторял, что все европейские народы являются наследниками древнегреческой культуры (включая чехов), было сложно допустить мысль о том, что носитель такой революционной идеи может быть их потомком. Вот почему я их любил, тогда как они называли нас «цивилизацией ГХ», то есть Героев-Хулиганов. Именно здесь проходила демаркационнная линия между нами и чехами. В течение большей части нашей истории мы тратили силы на героические подвиги, после которых так и не сумели организовать свою повседневную жизнь. Мы не смогли создать легенду будней. Возможно, в этом не только наша вина. Вот почему я начал любить чешский народ. Они говорили: «Берись за эксперимент, только если не найдешь себе более достойного занятия».
Чтобы держать зловонный человеческий продукт как можно дальше от Акрополя, будучи народом, вышедшим из древнегреческого мира, чехи упоминали о нем в своей повседневной жизни как о неизбежном факте. В отличие от нас, где дерьмо является частью оскорбления в адрес врага, они не преуменьшали ни его важности, ни исходящей от него угрозы. И тогда я принял сторону пчел и, конечно же, их меда. Может быть, еще и потому, что, отказавшись от критики, я начал испытывать уважение к способности чехов столь искусно мириться с ролью маленького народа, оценив практическую выгоду меда. Так они не вляпывались в крупное дерьмо. Как мы.
***
Захмелевший профессор Земан помахал рукой перед моим лицом и резко вернул меня к своей викторине любителей пива:
— Кустурица, я тебя спрашиваю, знаешь ли ты, в каком русском слове семь раз встречается буква «О»?
— Уверен, что в этой загадке не обошлось без слова «говно», — ответил я.
Профессор кивнул с широкой улыбкой:
— Конечно! Ломоносовоговно!
На секунду во мне проснулся балканский бунтовщик:
— Но это притянуто за уши! Речь идет о двух словах, а не об одном.
Он ответил с видом циркового иллюзиониста:
— А вот и неправда, молодой человек. Да, я произнес два слова, как одно, и создал неологизм. Это означает, что мир культуры обогатился сегодня новым словом. В частности, мир русской культуры, если они поймут, насколько сложно придумать слово с семью «О»!
Я знал, что русские не станут прыгать от радости, услышав название своего самого крупного университета в сочетании со словом «говно». Тем не менее я подумал, что если бы я был оккупантом и диктатором, то не отказался бы от таких здравомыслящих граждан, как чехи. Сколько всего интересного приходит им в голову, когда они пьют пиво! Они научились больно жалить, но это вызывает только смех, потому что они тут же впрыскивают в ранку хорошую дозу обезболивающего.